— Мне не кажется, что он настолько уж однозначен. Тон-Ат считал, что в нём как в липком, всё пачкающем вокруг куске глины таится ценный самородок. Но где был тот кудесник, кто его мог бы извлечь? Такого не оказалось с ним рядом. И почему мы вдруг о Чапосе? Когда он появляется, то это как знак грядущей беды для меня. Всегда происходит что-то плохое потом. Я его боюсь.

— Что может произойти плохого у нас с тобой? И чего ты вытащила из памяти этого мутанта? Чапос — брак, отходы процесса развития. Он так и не стал человеком. Человеком не рождаются. Рождается некая заготовка человека. Человеком только предстоит стать в процессе жизни.

— Ты им стал?

— Скорее, я мучительно балансирую на том самом острие этого процесса, чтобы не свалиться туда, куда низвергнулся Чапос и многие. Многие.

— А я?

— А ты из тех, кто вырывается вперёд и за кем будущее. За добрыми чистыми и талантливыми людьми. И прав был тот Александр Иванович — учитель философии для расслабленных в благодатной теплице школяров, что процесс становления человека вовсе не происходит в зоне комфорта и благополучия. Там хорошо спать и видеть прекрасные сны.

— Кто тот, кого ты обозначил таким сложным именем?

— Неважно кто/ Не важно, где /Он просто мимо проходил/И след его в той череде/ Ушедших лет давно простыл/.

— О чём ты сказал на своём языке? Я же не понимаю…

— Вот представь, прибывает твой первый сын. Ты ничем не поспособствовал его становлению, не дал ему отцовской любви. Он смотрит на тебя прекрасными, отчуждёнными глазами, и ты понимаешь, что он чужой вовсе не потому, что тебя не было рядом в его детстве. Он чужой тотально. Он чужого рода, племени. Из его чистых юношеских глаз на тебя смотрит тот самый человек, чей ум был стерилен как у монаха, а вот телесно-то он кипел ого — огонь! Как говорил мой незабвенный учитель. Но я-то знаю, что он мой сын… узнал вынужденно лишь тогда, когда он и появился здесь, а я уже по долгу службы был обязан залезть в его сугубо личные файлы, выражаясь архаичным языком. Тогда почему он не похож?

— Он похож! — воскликнула Нэя, — я чую это даже по его запаху…

— Ты нюхала его, что ли? — усмехнулся он. — Дело же не в биологии. Артура воспитывала мать, пусть и было её появление с ним рядом не таким частым, как оно и нормально. Но мать есть мать, а они были, как я понимаю, очень дороги друг другу… И вот она вложила в него уроки того, кто и оказал на неё в своё время наиболее сильное воздействие. Почему же не я? А я, думаешь, пытался хоть как-то на неё воздействовать в смысле формирования её личности? Разве мне были интересны её мысли и устремления? Нет. Одна девушка, имени которой я не назову, потому что как бы забыл, уверяла меня, что родным проектировщиком моего сына мог быть и ещё один мечтательный юноша с нежно-шоколадным отливом кожи и в целом нетипичный для северных широт представитель. А ты взгляни на Артура. Он же идеал всякого тайного расиста, белокожий и синеглазый, высок ростом и безупречно пропорционален.

— Я тоже хочу такого же сына от тебя, — произнесла она, но он проигнорировал её признание.

— Если бы ты знала, как велико разнообразие форм воплощённых земных существ, ты бы удивилась. А тут ещё и расовое смешение, против чего всегда борются наши традиционалисты. В чём я их только поддерживаю. Так вот, мой сын по виду типичный северянин, и та упомянутая девушка оказалась неправа в своих намёках на мою чрезмерную доверчивость. И в то же время она права. Наполовину. В младенчестве Артур был до того умильный глазастик и густо — кудряв как херувим, что моя мать весьма тонко, но удивлялась, в кого же он такой? А вырос-то он в реального представителя легендарной Гипербореи. Никакого южного колорита и в помине нет. Дети часто, иногда радикально меняются в процессе своего становления. Но тут… Как прибыл он, примчался я к нему на встречу, а на меня глядит в упор юная версия «мудреца из колодца», что называется. Потому что информационная загрузка у него такова, и с кого спрос, если я его не воспитывал?

— Почему мудрец в колодце?

— А это такая разновидность земных существ. Они всю жизнь сидят в своих колодцах и бурчат оттуда снизу свои пророчества тем, кто резво пробегает поверху и не слушает их никогда. Время их торжества наступает в эпоху трагических перемен. Вот тогда они вылезают из своих колодцев и вещают уже трубным гласом. Но это так. Отвлечение, не имеющее никакого уже значения. И что могут исправить мои оправдания, что я так переживал о своём отсутствии с ним рядом в процессе его роста и развития. Хотя вышло так, что и моя родная дочь была лишена оберегающей отеческой силы. Тут-то как оправдаешься?

— Зачем ты об этом?

— Ты знаешь зачем. И знаешь почему. И пусть я не виноват во всех несчастьях Паралеи, я…

— А ты вырвешься вперёд?

— Я буду стараться, — Рудольф устал от разговоров, но Нэю, похоже, распирала пришедшая в брожение память.

— Азира тоже любила… Значит стремление к любви заложено в любой душе, самой тёмной…

— К какой ещё любви? — отозвался Рудольф недовольно. — Что можешь понять ты, воздушное облачко, в грязных и неподъемных душах — булыжниках? Ты готова понимать и прощать всех. Хотя меня ты долго не хотела прощать. А вот представь себе, чтобы ты делала, если бы соблазнила Антона, а он после нашёл мою дочь? Я-то уж точно тебя бы не простил. Поэтому я, понимая это, и пришёл к тебе ночью в сиреневый кристалл. Чтобы ты не совершила ошибки. Антон никогда не любил тебя.

— Да я и не хотела его любви! Я с ним дружила.

— Да рассказывай, дружила ты! Если бы я не перехватил случайно тебя в тот вечер, когда вы шли с ним в обнимку и прямиком туда, ну не буду пояснять и куда.

— Ничего бы не произошло. Его мечтой была другая… — Нэя вздохнула, — Антон — мечта любой девушки.

— То есть? А я настолько груб, что и не мог быть твоей мечтой? Но вот ты нисколько не расходилась с моей мечтой. Выходит, я счастливее. Тебе же не повезло. Я был как тот булыжник, о который ты ушиблась.