Гелия сидела на жёстком аскетическом диванчике, тихо и сжавшись, в таком же синем и переливчатом платье и с запахом этих самых цветов, но сглаженным и нежным.

— Вы красивый человек, — продолжил врач, знахарь или колдун. — Однако, отсутствие доброты делает вас опасным для женщин. Хотя где вам её взять, доброту? Здесь уж точно её нет. Я сказал бы банальность, если бы стал искать истоки в вашем детстве. Но и откуда могла чёрствая мать дать своему сыну то, чего не было у неё? Любви? А сын всегда рождается похожим на мать, как и дочь, впрочем, на отца. И влияние детства сильно преувеличено, хотя оно есть фундамент нашей личности. Но как часто на крепком фундаменте стоят уродливые строения. И сколь прекрасными бывают игровые павильоны, стоящие и вовсе без фундамента. И почти вечные, пока не налетит порыв урагана.

— Вы поэт, — насмешливо ответил Рудольф.

— А вы нет. И это жаль. Поэзия — сохранённое детство, память души о том времени, когда она общалась с самим Творцом Мира.

— Творец Мира? Так вы в него верите?

— Да, верю. И знаю. И боюсь. И уповаю.

— Жаль, что подобные вам не управляют этим обществом.

— И подобные мне способны создать ад, если нет жалости к человеку. Любви к нему. Сочувствия к его короткой и часто болезненной жизни. Вот вы, сильный и мнящий себя умным, что вы сотворили с бедной девой? И только ли с нею? Что ваша сила без любви? Без жалости?

— Кто дева? Эта драная кошка — животина? Да вы смеётесь, что ли. Вы хотя бы слова подходящие подбирали. Нашли деву! Какую душу вы ей лечите, если души у неё нет?

— Душа есть у всякого.

— А вы любите людей?

— А как бы я их лечил? Ненавистью, что ли? Ненавистью лечат владыки, просто уничтожают тех, кто слабее, кто не выдерживает их давящего гнёта. К счастью, у владык есть конечный предел их власти. Как же не видеть тут руку Творца? Пока мир несовершенен, он положил предел греху и злу. Это смерть. А любовь, она смерти неподвластна. Не будет в мире зла, не будет и смерти.

— Я злой? Греховный?

— Вы сами знаете ответ. Зачем я буду отвечать.

— Если бы она вышила мне такую птицу, как ваша жена вам, я бы её и не смог тронуть. Не считаете?

— Кто она? Гелия или Азира?

— И та и эта.

— Не уверен, что вы не прикоснётесь своей жестокостью и к той, кто вышивает подобных птиц.

— У меня, к сожалению, никогда таких женщин не было.

— Уверены в этом?

— Да.

Тон-Ат проколол его как гвоздём своим взглядом, — Заблуждаетесь. Насколько же вы очерствели, что не способны этого понять.

— Гелия, — обратился он к Гелии, — скажи, моя звёздочка, ты сумела бы вышить мне халатик с такой птичкой? — И засмеялся в глаза старому льву. — Она и иголку-то держать не умеет. Она ни к чему не способна. Только как птица порхать, — имитация, вот её дар.

— Вопреки расхожему мнению, весельчаки часто бывают жестоки. Но сложилось мнение, что злой человек всегда мрачен. Но это не так. Личина часто обманчива. Развитие театра шло неразрывно с развитием цивилизации, и одно переходило в другое. Наши социальные лики скрывают гораздо чаще, чем что-либо объясняют. Человек играет всю жизнь, и только умирает со своим собственным лицом.

— Вы чем-то напоминаете мне одного болтуна, отца Гелии. Он тоже любит это, о Творце, о любви, о вселенском зле, о кознях Паука, его целях…

И заметил, как вздрогнул, но не внешне, а внутренне, старик. От упоминания имени Хагора или Паука?

— Вы знаете Хагора? — спросил он уже властно, как привык у себя в подземном городе с подчинёнными.

— Да, — ответил врач, — но он не отец Гелии.

— Я же всё ему рассказывала, Рудольф, — подала голос Гелия, словно поняв, что разговор задел нечто, что трогать не стоит. Но что?

— Вы где живёте? — спросил он у старика металлическим голосом, напирая на него таким же металлическим взглядом, как проделывал это с допрашиваемыми диверсантами, пойманными в горах.

— Здесь, — ответил он, как бы угасая своими глазами, — при клинике. У меня тут лаборатория и жильё.

— А жена?

— Она близко от меня, хотя и не в этой комнате, понятно. Но далеко от вас.

— Что же не с вами?

— Есть причина. Личная.

— Бросила вас?

— Почему бросила? Личное это моё, а не ваше. Я попросил бы вас отойти от моей личности и моей жизни несколько в сторону. Вы пришли не ко мне, а за результатом в отношении Азиры. Она скоро поправится. Обещаю вам это. И ребёнок не пострадает. Результаты исследований я передам через милую Гелию. И честь имею. Мне надо работать. — Он встал. Был он высок и широкоплеч. Рудольф не мог ни отметить его горделивой осанки, как у аристократа, как тут было принято только в высших сословиях. Выправкой они занимались с детства.

— Прошу, — повторил он уже настойчиво, — меня ждут мои страждущие. Я нужен им, а не вам.

— Вы не нравитесь мне, доктор, — сказал он старику. Тон-Ат опять сел. — Вы кто-то совсем не тот, кем вы тут притворяетесь. Страждущие — это же ваше прикрытие. Но от чего или от кого?

— Вы мне тоже не нравитесь, — ответил он бесстрашно, — и вы ряженый здесь. Я не сумел бы вам помочь, даже если бы и хотел этого. А я не хочу.

— Помочь? Чему?

— Вам. Но не хочу. И не смогу. Вы не в моей власти. Хотя вы и во власти того, кого столь презираете.