— Кто? Опять какое-то бранное словечко? Как начинаешь ругаться, так обязательно переходишь на свой язык. Ты говоришь о подобных вещах с таким безразличием? Тебе будет всё равно?

— Нет. Не будет. Но если выбирать, ты или Земля, то я выбираю Землю. Я не хочу тебе лгать, Нэя.

Нэя пихнула его и перекатилась из-под него, отвернувшись и спрятав лицо в розовато-лиловую траву, пахнущую молочными ирисками.

— Но это же не будет завтра и даже не через год. У нас ещё столько времени. Вечность… — и он опять полез под её блузку-рубашку, щекоча кожу, — Я честен с тобою. Я оставлю тебе много всего для безбедной жизни, — и, говоря так, он расстёгивал её рубашку. Через молочную, казавшуюся фарфоровой, кожу груди просвечивали голубоватые прожилки сосудов, и он нелепым огромным ребенком присасывался к ней, — Моя речная, прохладная земная нимфея…

Она снова ощущала себя матерью этого бритоголового человека, и к материнскому чувству примешивалась жалость к нему, хотя жалеть надо было себя, — Тебе вкусно?

— Иногда мне хочется проглотить тебя целиком.

— Ты разве мутант-людоед?

— Не понимаю, что я в тебе нашёл, почему ты стала для меня необходимостью? Но ещё на Земле я понял, что сила желания вовсе не зависит от внешности. Это всегда особое, невыразимое в словах, внутреннее качество, и его порождает некий внутренний магнит. Он либо есть, либо его нет.

— Какие магниты? Это любовь. Она или есть, или её нет. И то, что ты ничего во мне не нашёл, так это от твоей слепоты! Чувства умнее твоих глупых глаз! Ничего себе, объяснился в любви! И после этого я должна тебе тут всецело отдаваться?

— Я честен с тобой. Никакой лжи и лести. Но я же говорю, что люблю тебя.

— Честен? И я буду честной. Вот Антон, насколько же он красивее тебя! И он не был против сближения, но я сама его всегда отталкивала. Так было ещё до его встречи с Икринкой. А я ждала тебя, когда ты там соизволишь выбросить свои обиды на прошлогодние свалки. Или Артур, твой сын. Я же совсем не старая для него. Как он всегда смотрит на меня, когда встречает, как на совершенство! А Франк? Считает меня порождением высших миров, и только ты вечно меня унижаешь, смеёшься. И за что только я люблю тебя?

— За мою неотразимую и реально эталонную мужественность, за то, что я умею тебя любить.

— Ну, ты и скромник! Это я научила тебя любить. Чего ты раньше и умел? Налетал, хватал, сминал и вперёд! Представляю, что у вас там за девушки, если им нравилось твоё искусство,

— Я огрубел уже здесь. На Земле было иначе.

— То есть? Ты был там ангелом?

— Бесполым, что ли? Нет, конечно. Но другим.

— Врёшь ты всё. Всегда ты был таким. Кочевником. Ловушкой для женщин.

— Чем же я тебя уловил? Ты сама почти набросилась, ну или мечтала об этом. Я просто прочёл твои мысли. И когда это я кочевал от тебя?

— Ты лжец. Ты всегда лжёшь. Ты совсем не такой, каким рисовался передо мной в моей юности.

— Я не умею лгать. Это у вас всё пропитано ложью. Ты так много уже выпытала у меня сведений о моём прошлом, маленькая птаха, но большая притворщица. Может, поделишься и своим прошлым? Кто же он был, твой муж?

— Ты сам не желал о нём слышать, едва я открывала рот, — но Нэе и самой уже давно не хотелось вспоминать годы жизни в цветочных плантациях. Да и были ли они жизнью? Скорее преддверием к настоящему, но не самой жизнью. Она не улавливала, живя там, неспешного течения времени, однообразно струящихся дней. Не было бурунов, шипящих и стремительных водоворотов, разбивающихся о камни, не было и никаких камней в той жизни, не было водопадов, а только ровное бесконечное русло реки Судьбы, уснувшей где-то в цветущих и прибрежных зарослях.

Она отражалась в неподвижном и прозрачном зеркале лениво струящихся вод, не меняясь совсем, а менялся только цвет отражения от её бесчисленных новых платьев, которые никто и не видел, кроме её же собственного отражения. Выныривали полупрозрачные рыбки и принимали её саму за цветущий куст, склонившийся над течением. Она вводила в заблуждение бабочек своей душистой яркостью, и они садились на её тончайшие рукава. И только птицы её всегда разгадывали, как ни замирала она порой в своей такой же полусонной, как и всё вокруг, задумчивости. А где был Тон-Ат? Нэя никогда о том не знала. Его не было рядом почти никогда. И кто жил рядом по соседству? Никто не жил. И не было там никакого соседства. Никого не было. Одна любимая бабушка. Даже молчаливая обслуга появлялась не каждый день, в основном в дни приёмов гостей. Да рабочие с плантаций мелькали изредка, но всегда издали. К ней не приближался никто. Не смел? Так получалось случайно, что они всегда были вдалеке? Она не знала ответов.

— Однажды я позволила тебе войти в своё прошлое, — сказала она, чтобы что-то сказать, — но ты там наскандалил, всё во мне перевернул, разбросал, порвал любимое платье Тон-Ата, сломал браслет. Я опять всё прибрала, но дала себе обещание не пускать тебя в своё прошлое. Зачем оно тебе, моё прошлое? Если тебя в нём не было?

— А тебе моё прошлое зачем?

— У мужчин не бывает прошлого, у них есть только настоящее и стремление в будущее. Прошлое ценно для женщин. Оно дает опору им, если хочешь. Почему девушки бывают столь беззащитны впервые? У них нет никакой опоры.

— Не заговаривай зубы. Расскажи о своём Тон-Ате. Мне любопытно. Не буду же я ревновать к тому, кого уже нет.

— Он был химик, врач и отчасти парфюмер. Но больше ради игры.

— Парфюмер? Ужас! Муж — парфюмер. У них же обострённое обоняние. Думаю, оно мешает им любить женщин.

— Почему? Что же женщины все вонючки?

— Все люди не цветы, знаешь ли. Но очень хотят ими быть. Поэтому и рядятся в облака парфюма, скрывая свою звериную составляющую.

— Да уж. Какая у тебя составляющая, мне известно. Явил, и рада бы забыть… А весь твой последующий словесный аромат — всё равно был маскировкой. Ты опять открылся, ты не любишь меня. Тебе всё равно, кто рядом.