– А что?

– Ничего, - ответил Александр, выступая в крестный путь отсюда к центру Москвы, которая даже в африканский зной отстаивала свой пуританизм. В образцовом городе коммунизма в постоянной готовности добровольная полиция нравов - из климактеричек сталинского закала и предположительно православных их матерей, ну абсолютно озверелых бабок. Инеc демонстриро-вала полную невозмутимость, он же от бессилия перед вербальной агрессией в автобусе, в подземных переходах, в вагоне метро, на эскалаторе, на остановке и в трамвае совершенно изнемог.

Они добрались наконец до лестничной площадки, где исходило просто триумфальной вонью ведро "Для пищевых отходов".

Матраса, на котором простыни, как их ни подсовывай, завинчивались в мокрый жгут, Инеc вдруг стало мало - или чересчур. Во всяком случае, ей захотелось увидеть его друзей. В компанию. Развлечься.

Она прислонилась к стене. Александр сменил свой кулак на каблук, и это возымело - к двери подшлепали босиком.

– Я с дамой.

Замок отщелкнулся, шаги убежали. Выдержав паузу, они вошли в московскую квартиру.

В глицерине линзы старинного телевизора, сцепившись руками, плыли навстречу Никсон и Брежнев - при выключенном звуке транслировалась встреча президента США.

Стены были из книжных корешков - до потолка. Из этой угнетающей библиотеки окно выходило на железнодорожный переезд, дорогу и женское общежитие. Александр взял старинный театральный бинокль. За окнами слонялись пэтэушницы в трусах и лифчиках - эротизированные дефектом стекол.

Инеc нагнулась к фотографиям. "Раввины, его деды..." - "А Мандельштам?" С паспортной карточки в ужасе смотрел ушастый скворец в "бобочке" на молнии и с отложным воротничком. "Не Мандельштам. Его отец в эпоху Большого Террора..."

Перкин появился с женщиной. Мокрые и в халатах, они отпали на диван отчего на старомодных его полках подпрыгнули слоники.

– Это Рая, - представил Перкин.
– Рая уезжает.

– Рая умирает, - сказала Рая.

Губы у обоих синие.

– В "Человека-амфибию" играли?

Перкин качнул головой.

– В Сэлинджера.

– Литературу, - сказала Рая, - жизнью проверял.

– Помните, там извращенцы...
– Перкин посмотрел на Инеc.
– Вы читали The Catcher in the Rye?*

* "Над пропастью во ржи" (в русском переводе).

– Еще в лицее.

– Царскосельском?
– усмехнулся Перкин.

– Нет. Дидро.

Под взглядом Перкина Александр испытал гордость.

– Инеc из Парижа.

Рая опомнилась первой - в смысле, что ой, а холодильник пуст!..

В гастрономе "Диета" Перкин впал в патриотизм, настаивая на "Рябиновой горькой". Еще они купили бутылку румынского рислинга, батон, селедочный паштет и зефир в шоколаде.

– Секс с иностранкой, это выход или вход?

– Вход. Но который выход.

– Что ты испытал наутро после первой ночи?

– Ночи? Эта ночь была в неделю...

– А все же?

– Как сквозь стену прошел.

Как бы зная об эффекте априори, Перкин кивнул.

– У них не поперек, конечно?

– Нормально. Вдоль.

– Влагалище и вагина. Сравнительный анализ?

Александр провел по всем параметрам.

– А в целом?

– Живое существо. И даже дышит.

– Нет? Впрочем, соответствует описанию Рабле. А как она... ну, фэр амур?

– Ты спрашиваешь...

В интервью французского певца Перкин вычитал, что парижанки с равным мастерством владеют всеми тремя отверстиями.

– И не говори...

– А кричит?

– Как кошка.

– На пленку б записать...

Даже в тени паштет уже растаял. Они сидели у дома на заградительном барьере.

– План такой, - придумал Перкин.
– Звукоизоляция у нас хорошая, поскольку плохая. Вы остаетесь. Вы каждую ведь ночь?

– Естественно.

Он отправил Раю за магнитофоном. Они слушали Высоцкого, и Александр глотал слезы:

Ну что ей до меня? Она была в Париже...

Эффект "Рябиновой горькой".

В смежной комнате им уступили лучшую по качеству кровать. Были застелены хрустящие простыни. Фэр амур в чужом месте Инеc долго не соглашалась.

Утром на нее смотрели, как на Мессалину. Войдя в ванну, где при помощи указательного пальца Александр чистил зубы "Мятным" зубным порошком, Перкин понизил голос:

– Если серии криков соответствуют, то записалось, знаешь сколько? Двадцать один оргазм.