– А что?

– Перепечатай ей диплом, и будем по нулям. Сколько за тобой там, четвертак?

– Поле?

– Подруге. Между прочим, из Парижа.

– Француженка?

– Испанка, друг. Глаза до этих самых достают. А попка... Но лавер, к сожалению. Латино. Лучше не соваться. Так как?

– Не знаю... Роман я собираюсь начинать.

– Тебе же это пару дней?

С ногтя я подбросил рубль, который открылся не орлом - с ладони смотрел профиль Ленина.

– "Картавого" включая?
– уточнил я.

Семь этажей вверх - и я появился на крыше корпуса перед своей Южной башней. Лифт уже, как в обычном доме. Еще четыре этажа, и с мыслью отключиться минимум на сутки я вынул ключ. Оказалось, что не заперто.

В проеме окна стояла голая особа. Любуясь видом на Москву, она от избытка энергии перетал-кивала веснушчатым задом. Сквозняк вывел ее из забытья. Охнув, она прикрылась, а потом спрыгнула так, что у секретера, забитого словарями, подскочили рамы.

– Мамочки. Глаза-то закрой!

Натянув платье, всунула ноги в "лодочки" и пошла на меня, раздираясь алюминиевой расческой.

– Вы кто?

– В профессорской посуду мою.

– А здесь как?

– Сержант привел.

– Какой?

– Пусти, ну. Вон за шкафом...

Накрывшись с головой, на моем койко-месте лежал обладатель надетого на стул мундира. Погоны были голубые, и на каждом сияла надраенная аббревиатура "ГБ".

ГБ?

Я снял очки.

На письменном столе был бардак, под который подстелили номер французской газеты - вынужденно коммунистической. Граненые стаканы из столовой, две бутылки из-под водки и супная тарелка, полная окурков американских сигарет. Лаковым козырьком и кокардой сияла фуражка. Ее нутро издавало честный запах "Тройного" одеколона. За ободок вколоты две иглы, обмотанные черной ниткой и белой, а по окружности послюнявленным "химическим" карандашом выведено: "Альберт Лазутко, Советский Союз".

Я сдернул простыню.

Суровой зимой после подавления Праги этого мальчика-полиглота отчислили за связи с иностранцами. С тех пор языки он, возможно, позабыл, зато превратился в атлета.

– Подъем!

Ягодицы стиснуло. Подброшенный пружиной атлет вскочил и стал надевать брюки цвета хаки. Потом глаза его открылись. Он сорвал брюки и швырнул их на пол. Снял за погоны свой мундир, бросил поверх. Метнул фуражку. Вспрыгнул на свою форму и стал затаптывать ее в паркет. Член его подпрыгивал. Он рычал и скалился - с незнакомым мне выражением. К мундиру был привинчен знак "Отличник боевой и политической подготовки". Наколовшись, он отскочил.

– С-сволочи. Три года жизни...

Он распахнул окно и вспрыгнул на подоконник, откуда за рекой под солнцем Москва сияла до самых кремлевских башен.

– Сва-бода!

С высоты, на которую даже птицы не поднимались, можно было без последствий упражняться в том, что психоаналитики называют изначальным криком.

Альберт распечатал Viceroy.

– Из буфета ЦК, между прочим... Закуривай. Как Альма Матер?

– У Клубной части крыльцо обрушилось. Не видел? Оседает Альма Матер под собственной тяжестью.

– Но стоит?

– Как видишь.

– Товарищи Шестьдесят Восьмого года?

– Иных уж нет.

– А те?

– Далече.

– Айвен?

– Вернулся в Штаты. На машине стали сбивать три первые буквы.

– Lancia была?

– Она.

Альберт усмехнулся.

– Похоже на ребят. Что ж, сам и виноват. Слишком хорошо по-русски говорил. Я его предупреждал. Дистанцируйся от пипла, подпускай акцент. Жаль. Парень был хороший. Жан-Мари?

– Здесь. Впал в голубизну.

– Да ну? По-прежнему coco?*

* Коммунист (фр. арго)

– Пассивный.

– А твой анарх - испанец?

– Давно в Париже. На прощанье во гневе оглянулся. Выбил стекло на Главном входе. Руку обмотал шарфом и улетел в крови.

– Да, жесты он любил... А без меня знакомства были?

– Не с иностранцами.

– Все эти годы - и ни одного?

– Все эти годы, - ответил я, - были одной большой иллюзией. Советской.

– Что ты имеешь в виду?

Я ухмыльнулся.

– Любовь.

– Вопросов больше нет...

Альберт принял душ, руками вычистил форму ("Еще вылезу из этого..."), навел блеск на ботинки, надел фуражку и козырнул:

– На фак. Насчет восстановления.

– Какое отделение?

– Прости - но только не на русское.

– Удалось сохранить языки?

– Друг! Со словарями я даже на учениях не расставался. За голенищами таскал. Единственное, что спасало... Адьос.

– Оревуар.

К фанерной изнанке секретера приколоты все те же снимки. Один я вырезал из найденного французского журнала - изможденный литературой мизантроп с венозным виском. Другой получил до востребования и без обратного адреса. Это было любительское фото. Альберт был на нем еще в чине ефрейтора. Во рту сигарета, руки раскинуты на оба полушария политической карты мира, висящей за его спиной в каком-то из "красных уголков" сверхдержавы.