Если что-то ходит как утка, крякает как утка и ведет себя как утка — то это утка, и точка. А имеет оно облик истинного арийца с нашивками в виде двух молний в петлицах, или — бритоголового голубоглазого москвича в берцах, или щирого чубатого хлопца в вышиванке, или широколицего мамбета, или — бородатого джигита… Какая нахрен разница? Человеконенавистничество — вот как это называется. Плевать кто ты на самом деле, главное, что ты не такой как я — потому получи киркой по темечку или отправляйся в газенваген… Ладно, ладно, не сразу — в газенваген. Сразу — поражение в правах, лишение права общаться на родном языке, остракизм, потом — погромы, избиения, изнасилования и этнические чистки. Удастся ли это предотвратить хотя бы тут, на этой одной шестой части суши?

И каким таким боком к этой великой миссии можно приплести румынского ублюдка, который уже много лет учит детей и внуков тех, кого он сжигал заживо тридцать или сорок лет назад, петь «Марсельезу»?

— Соломин, а как фамилия учителя французского, ну, этого Михаила Михайловича?

— Алибеков. Михаил Михайлович Алибеков. А что? Что приснилось-то, Гера? Про француза этого что-то?

— Ага… — мрачно сказал я. — Считай — у меня есть подозреваемый, но нет доказательств. Пока нет.

Запрос в тот самый архив составить теоретически было можно. Особенно, если это сделает кто-то типа Гериловича. Или даже — типа Соломина. Да и вообще — вырос над собой Гера Белозор, есть ему у кого протекции попросить… Теперь его не выпнуть их секретных фондов как нашкодившего щенка…

— Ого! — откликнулся Олежа. — Так что, сон в руку был? Это из этих твоих штучек, получается?

— Получается. В общем — к Альбеску этому… То есть — к Алибекову, хорошо бы присмотреться повнимательнее. Копнуть поглубже… Откуда взялся, где образование получал, кто его на работу устраивал, что в годы войны делал. Ты у нас сыщик, тебе виднее — как это делать. А я вот подсказок накинуть могу. Зацепок.

— Ну, это завтра, — кивнул Соломин, глядя на меня с неким нездоровым любопытством. — Завтра займемся. Сегодня у нас волки на очереди. И леший!

— Леший да, — согласился я. — С лешим надо что-то решать.

— За рва дубля у Сахащика купил, — сказал Петрович, стаскивая из кузова УАЗика ящик, на котором я и дремал. — Прошлый год у Стрижака за корок сопеек брал, а тут — рва дубля! С жолой гопой Сахащик меня оставить хочет…

При этом он фомкой ловко отковырял крышку и завоняло так, что мы с Соломиным отбежали в сторону.

— Шо это за стерва так воняет? — возопил майор.

Она и была: стерва в исконно-русском понимании — это туша павшего животного. Козла в данном случае… Пол тушки.

— Щас я вот это вот обсмалю, а потом кто-то из нас повелосипедит по лесу и за собой это вот потаскает на веревке. А потом вокруг сторожки закольцуем — как пить дать серые по нашу душу придут!

— Чур не я, — как маленький сказал Соломин и сложил руки крестиком перед лицом. — Я на велосипеде не умею.

— И не я, — как нечто само собой разумеющееся отметил Гумар. — Я старый, у меня колени.

— Охренеть теперь! — развел руками я. — И похрен, что на велосипеде я миллион лет не катался?

Петрович только отмахнулся:

— Не, на велосипеде оно как с бабой — один раз получилось, потом не разучишься! Хотя… — и почесал подбородок задумчиво, а потом снова махнул рукой. — Так или не так — всё одно ты тут самый здоровый, вот и повелосипедишь! Далеко не удаляйся, по опушке помотляй и назад — к дамбе!

Я смирился с неизбежным и спросил:

— А Блюхеров распадок далеко? Очень хочется на кухню немецкую глянуть!

— Нюхню кухецкую? — мы с Соломиным уже давили смех, а Петрович не унимался. — На кой хрен тебе нюхецкая хрюхня? Навряд ли от нее что-то осталось, небось алкаши всё растащили… Или эти — сомелье всё обратили в частную собственность!

— А что, часто они тут бывают? — напрягся я.

— Кто как! — Гумар достал из кузова чудовищного вида паяльную лампу и принялся ее раскочегаривать самым жутким образом, так что огонь пёр во все стороны, и сам старик стал похож на заклинателя пламени или там — факира. — Кто как, говорю! Алибаба этот чуть не каждую неделю приезжает — наверное, самогон гонит!

Пламя гудело, мертвый козел смалился, воняло паленой шерстью и черт знает какой дрянью.

— Алибеков что ли? — со значительного расстояния прокричал Соломин.

— Ну! Француз! — Гумару было хоть бы хны, он даже нос ничем не прикрыл. — Наведывается периодически! С бидонами! А распадок недалеко — вон меж теми холмами, ровно по тропке!

Мы с майором переглянулись: я готов был голову дать на отсечение, что в бидонах у него были продукты яблочного сидроделия. Есть вообще такое слово — сидроделие?

— Велосипедик возьми, Гера! Он под стрехой на стене сторожки висит!

Уменьшительно-ласкательное определение транспортного средства мне сразу не понравилось. И не зря! Небольшая сторожка, представляющая собой одну-единственную чехословацкую блок-комнату, привезенную к дамбе на грузовике и установленную краном на берегу, по сравнению с этим «велосипедиком» казалась как минимум Каменецкой вежей или там — замком Нойшванштайн.