Водитель остановился, стекла в передней дверце были опущены, и он даже склонился вправо, чтобы лучше слышать, куда хочет добраться этот поздний прохожий.

– Слушай, а если в Геленджик?

– Нет проблем. Сколько заплатишь?

– Поехали, договоримся, – Шестопалов сел рядом с водителем, положил на колени сумку и захлопнул дверцу. Ничего больше его с этим городом не связывало. Да, кроме дорожной сумки, которая осталась у хозяйки. – Сумку захватить надо, – сказал Шестопалов. – Здесь недалеко. Заскочим?

– Нет проблем.

– Прекрасная погода, не правда ли? – произнес Шестопалов, когда уже выехали за город и Новороссийск превратился в россыпь огней, дугой охватывающих бухту. В море мерцали корабли, по небу шастали прожектора, но не в поисках бомбардировщиков, они просто метались по небу от хорошего настроения, прекрасного самочувствия и оттого, что праздник жизни продолжается. И весело смеялись хмельные женщины, готовые на время забыть о строгих правилах, жестких нормах, суровых нравственных обязательствах перед далекими кормильцами своими, – ради поильцев, оказавшихся рядом в этот южный вечер.

– Триста рублей годится? – спросил водитель вместо ответа.

– Вполне.

– Куда едем?

– На автостанцию.

– Нет проблем.

На автостанции в Геленджике Шестопалов дождался, пока водитель отъедет, без особого труда нашел бабулю, которая согласилась сдать ему жилье, и, войдя в комнату, с порога бросил под кровать сумку, запустил в кресло кепку с длинным жестким козырьком, сковырнул с ног плетеные туфли, оглянулся на бабулю.

– Коньяк есть?

– Найдется.

– Нужен хороший коньяк, настоящий.

– Пятьсот рублей.

– Неси!

– Из закуски только дыня, – опасливо предупредила бабуля.

– Неси! – сказал Шестопалов еще веселее и напористее. – Нет ничего в мире лучше хорошего коньяка с хорошей дыней в хорошей компании. А?

– Я для компании не больно хороша, – сказала бабуля вкрадчиво. – Но могу подсуетиться.

– Подсуетись! – решился Шестопалов. – Пропадать – так с музыкой, верно говорю?

– Тысяча рублей, – негромко сказала бабуля.

– А! Где наша не пропадала!

Нарушил все–таки Шестопалов слово, данное Усошину, нарушил. Не смог он уехать с Черного моря через две недели. Геленджик оказался городком небольшим, но чрезвычайно привлекательным, с обилием громадных сосен, от которых шел совершенно непереносимый запах хвои, вызывающий в душе сладостный стон, с обилием красивых девушек, пляжей и маленьких ресторанчиков. Все это надо было осмотреть, попробовать, испытать. И Шестопалов окунулся в эту жизнь безоглядно и безответственно. Но через три недели позвонил, позвонил все–таки Усошину.

– Прекрасная погода, не правда ли? – спросил тот хмуро.

– Николай Иванович! Вы просто не представляете!

– Очень хорошо даже представляю.

– О деле говорить?

– Не надо. Все знаю.

– Встречайте, Николай Иванович.

– Когда?

– Сегодня семнадцатое… Вот двадцатого и встречайте. Московский поезд.

– К нам другие не приходят. Какой вагон?

– Не знаю. Встретимся у десятого.

– Проблемы были?

– Нет.

– Чистым возвращаешься?

– Вроде.

– Жду с нетерпением. – И Усошин положил трубку.

Двадцатого августа Шестопалов, как и обещал, прибыл московским поездом на далекую северную станцию. Спрыгнув со ступеньки вагона, загорелый, с широкой улыбкой и свободной походкой, он издали увидел Усошина, помахал рукой. Легко, радостно, по–южному. А еще через час вошел в свой барак. Вошел ссутулившись, заворачивая носки ботинок внутрь, на губах его блуждала неопределенная улыбка – не то вспоминал давнее, не то надеялся на что–то в будущем.

Такое бывает – ты еще не проснулся, еще бродишь по жутковатым тропинкам собственного сна, пьешь водку с людьми, давно умершими, жмешь руки покойникам, целуешься с женщиной, от которой не осталось ничего, кроме смутных, придуманных воспоминаний, и понимаешь, понимаешь, что заканчивается какой–то важный отрезок твоей жизни.

Открыв глаза, я долго смотрел в окно. По стеклам стекали медленные капли дождя вперемешку со снегом, с берега доносился грохот волн, перемалывающих мусор прошедшего сезона, чтобы к весне морю опять предстать чистым и ласковым.