Прошло еще четыре дня, и Шестопалов уже знал, где живет Курьянов, где обедает, на какой машине ездит. Позвонив несколько раз по телефону и поговорив с секретаршей под каким–то чрезвычайно убедительным предлогом, Шестопалов убедился, что в отпуск тот не собирается, поездок у него никаких не предвидится и жизнь его идет и будет еще идти некоторое время без потрясений и изломов.

– Суду все ясно, – повторил он, заканчивая на этом подготовительный период.

Шестопалов лежал на пляже, подставляя солнцу изголодавшееся по теплу и свету сероватое, отощавшее в северных лагерях тело. Но постепенно розовел, покрывался загаром и приобретал прежний вид, когда был молод, красив и счастлив. В отличие от других отдыхающих, он старался чаще заплывать в море. Недалеко, метров на пятьдесят, и тут же снова на берег, под солнце. А едва обсохнув, снова шел к воде. Он знал – частая смена температуры оздоравливает тело, закаливает против зимних простуд и недомоганий.

Но это было не главным в его заботах. Он все прикидывал – как бы половчее и безопаснее подобраться к Курьянову. И вот тут возникли препятствия, казалось бы, непреодолимые – Курьянов везде появлялся с толпой друзей и собутыльников. Иногда их было всего двое, иногда пятеро, случалось, и побольше. Шестопалов на расстоянии преследовал его, приглядывался, примеривался, не расставаясь с небольшой своей кожаной сумкой на длинном ремне – там он хранил инструмент.

Как–то решился было просто войти в курьяновский кабинет и сделать свое черное дело.

Не получилось, сорвалось.

Когда он опять ткнулся в приемную, там уже сидело несколько человек.

– Анатолий Анатольевич занят! – крикнула секретарша, когда он рванулся было к двери. – У него люди!

– Извините, – пробормотал Шестопалов и незаметно слинял, растворился в воздухе. Сначала подошел к двери, потом выглянул в коридор, как бы ненадолго вышел, и в конце концов исчез. Это ни у кого не вызвало подозрений – так вели себя многие. Приходили по каким–то вопросам, а убедившись, что ждать придется долго, уходили, надеясь заглянуть в другой раз. К этому привыкла и секретарша, и сам Курьянов, и люди, которые вынуждены были дожидаться приема, не считаясь со временем.

В середине дня Шестопалов неизменно торчал возле приморского ресторана, где Курьянов частенько обедал. Опять же приезжал с двумя, с тремя приятелями. Как понял Шестопалов, это были не друзья, скорее клиенты, люди, которые чего–то от него хотели. И Курьянов назначал им встречу в этом ресторанчике, уверенный в том, что за обед, каким бы он ни был, расплатятся его просители. Каждый раз это были другие люди, каждый раз между ними и Курьяновым происходило нечто вроде знакомства. Обед продолжался часа полтора, а то и два, после чего вся компания, раздобревшая, румяная, говорливая, выходила из увитого зеленью павильона и рассаживалась по машинам.

Постепенно Шестопалов изучил всю прилегающую местность. Недалеко от ресторана останавливались маршрутные такси. Примерно каждые пять минут маленький полупустой автобус проскакивал мимо павильона, иногда останавливался – если кто–то выходил или садился. За рестораном, в невысоком редком кустарнике располагался туалет. Обычное кирпичное строение, выкрашенное белой краской. С одной стороны красовалась жирная буква М, с другой – точно такая же буква Ж. Если пройти через кустарник и свернуть за угол трехэтажного дома, то можно сразу оказаться на проспекте.

С противоположной стороны ресторана стояли несколько зонтиков, под которыми были установлены пластмассовые столики с хлипкими, расползающимися стульями. Там продавали пиво в розлив. Хорошее пиво, как успел убедиться Шестопалов, – в меру холодное, в меру острое.

И даже домой Курьянов приходил не один. Но самое неприятное для Шестопалова – у него не было определенного времени возвращения. Он мог завалиться домой в три часа дня, мог с таким же успехом появиться перед домочадцами и в три часа ночи. Часами торчать у подъезда и мозолить глаза всем проходящим мимо было безграмотно и глупо.

Наконец Шестопалову повезло.

Он еще не успел ничего осознать, но только вдруг почувствовал, как дрогнуло сердце и чуть взмокли ладони. Казалось бы, все происходило как всегда, не случилось ровным счетом ничего необычного, но стрелка где–то глубоко в его организме вдруг качнулась резко вправо. Как в электрическом приборе, который долго стоял обесточенным, и вдруг какие–то его проводки коснулись задействованных клемм.

Курьянов, как обычно шумный, розовый, вышел с несколькими приятелями из ресторанчика, и вся компания остановилась в тени тополя, продолжая начатый за столом разговор. Все задымили, а в таких случаях курят обычно и те, кто никогда сигареты в рот не берет. Курят, чтобы не выглядеть белой вороной, чтобы не подумал, не дай бог, кто–нибудь, что ты считаешь себя лучше других, что больше печешься о собственном здоровье. Да, так уж сложилось, что забота о собственном здоровье стала дурным тоном, и эту свою заботу о себе надо скрывать и прятать как нечто постыдное, позорное, что выдает твою слабость, ненадежность в дружбе и в делах.

Так вот Курьянов, разгоряченный коньяком и шашлыками, а в том, что вся компания пила коньяк и закусывала шашлыком, не было никакого сомнения – достаточно было взглянуть на их румяные физиономии… Так вот Курьянов, не выплевывая сигаретки изо рта, похлопал приятелей по плечам, подождите, дескать, и быстрой озабоченной походкой направился к туалету, к той его части, где красовалась черная буква М. Никто из компании за ним не последовал – шел громкий, напористый разговор, который только подтверждал – была, была бутылка коньяку на каждого.