Положив трубку, Евлентьев беспомощно оглянулся. Последнее время он ежедневно с утра до вечера общался с Анастасией и так привык к этому, к ее мнению, советам, предостережениям, что ему трудно было вот так сразу, самостоятельно, в одиночку собраться и выйти.

Но ничего не оставалось.

Он собрался и вышел.

Апрель заканчивался, стояла теплая погода, воздух за день прогрелся и просох. Евлентьев отправился в пиджаке, поддев, правда, тонкий свитер. К темным очкам он уже настолько привык, что почти не замечал их на собственном носу.

Было еще одно обстоятельство, из–за которого Евлентьев все–таки согласился на встречу с Самохиным, — он надеялся и в то же время опасался, что у того могут быть новости о следствии, которое велось где–то в Одинцове. Вдруг что–то важное, вдруг неожиданное, вдруг надо все бросать и нестись куда–нибудь в дальнее или ближнее зарубежье…

Машина Самохина была в меру грязной, в меру потрепанной, продуманно старой — чтобы ни у кого не возникло желания угонять ее. К тому же именно такие вот машины составляли большинство в Москве, и запомнить ее было просто невозможно.

Даже цвет ее быстро и правильно определить вряд ли кто сможет. После хорошей мойки она могла оказаться и светло–бежевой, и песочного цвета, так называемого «сафари», а может быть, серой или красноватой… Очень удачная машина для криминального банкира, как выразилась бы, наверное, Анастасия.

Евлентьев сразу узнал ее, зашел с тыла так, что, пока он двигался вдоль длинного ряда машин, его невозможно было увидеть со стороны заполненной народом площади. Дверца была предупредительно открыта, и он с ходу плюхнулся на сиденье рядом с Самохиным. Тот приветственно толкнул его локтем, пожал руку.

— А ты ничего, — сказал он, осмотрев Евлентьева. — Прошлый раз каким–то зелененьким показался.

— Ты тоже не выглядел слишком уж розовым… Какие новости?

— Виталик, не поверишь — никаких! Ничего не знаю и знать не хочу. Все тихо, спокойно, никто не звонит, не тревожит, не задает глупых вопросов, не устраивает очных ставок, обысков, перекрестных допросов… А у тебя?

— Примерно так же.

— Это отлично!

— Думаешь, пронесло? В газете заметка была…

— Этих заметок, старик, за день… Сотни. Я по своим каналам навел кое–какие справки о следствии…

— Ну? — осторожно выдохнул Евлентьев. — И что?

— Никаких следов! Ты везучий, как… как… Как я не знаю кто! Никто не может сказать о тебе ни единого слова. Никто тебя раньше не видел. Не знают, к кому ты приходил, зачем, вообще придешь ли еще когда–нибудь. То есть положение сложилось… ну просто обалденное! — Глаза Самохина радостно сверкали, он был гладко выбрит, в белой рубашке с каким–то переливающимся галстуком… Евлентьев подумал, что Самохин совсем недавно вылез из своего роскошного «Мерседеса» и снял черное длинное пальто.

— Значит, ты думаешь, что… пронесло?

— Уверен, старик! На сто процентов! Кстати, о процентах… Тебе кое–что набежало, — он полез в карман и вытащил толстую пачку денег. Десятитысячные, как заметил Евлентьев. — Извини, что мелкими, но так уж случилось… Здесь миллион.

— Месяц–то еще не прошел? — напомнил Евлентьев.

— Видишь ли, Виталий… Мы с тобой, наверное, недели две не увидимся, поэтому я решил пораньше выдать все, что положено… Хороший банкир не тот, кто вовремя берет деньги, а тот, кто вовремя платит. Правильно говорю?

— Наверное, — преодолевая что–то в себе, Евлентьев сунул пачку в карман.

Что–то ему не нравилось, что–то настораживало, но ничего внятного произнести, возразить он не мог и только казнился мыслью о зависимости. Вот–вот, его все чаще и сильнее охватывало ощущение зависимости от Самохина.

— Как твоя девушка? Жива–здорова?

— Жива…

— Любит тебя?

— Надеюсь…

— Разлуку тяжело переносит?

— Да не было пока разлук.

— Правильно, старик, говоришь. Пока не было, — Самохин поднял сухой указательный палец, каким–то красноватым он показался Евлентьеву, будто Самохин постоянно мыл руки сильным едким раствором. Такие руки бывают у врачей, которым частенько приходится ковыряться в разных человеческих отверстиях.

— На что–то намекаешь?

— Нет. Говорю открытым текстом… Придется тебе, старик, ненадолго отлучиться из Москвы. Неделька, полторы… Не больше.

— Далеко?

— Нет, здесь рядом. Природа оживает, листики–цветочки… Отдохнешь, подышишь свежим воздухом, отоспишься, немного отъешься… Что–то вроде дома отдыха… А?

Как?

— А кто платит? — спросил Евлентьев и сам поразился своему вопросу. Совсем недавно он был уверен, что разговаривать о деньгах вообще неприлично, тем более постыдны такие вопросы, какой он только что задал. Но теперь, услышав свой вопрос как бы со стороны, он не испытал никакой неловкости, что–то в нем сдвинулось, что–то переменилось. Вопрос был краток, была в нем и четкость, и твердость, было в нем, чего уж там, было и немного цинизма.