Не хотелось Евлентьеву шататься по городу, он торопился домой, предстоял непростой разговор с Анастасией. Он почему–то был уверен, что не одобрит она этой его командировки, воспротивится, насторожится. Отговаривать не будет, она никогда ни от чего его не отговаривает, но усомнится, хмыкнет и скажет обычные свои слова: «Что и требовалось доказать».

Но утром встанет первая и соберет Евлентьева в дорогу.

Так все и произошло.

За исключением одного. Уже в прихожей Анастасия неожиданно приникла к нему, долго смотрела в глаза и произнесла слова совершенно странные:

— Я буду ждать тебя, Виталик… Постарайся вернуться… Ладно?

— Ты что?! — вскричал он.

— Возвращайся, Виталик, — она подержала ладошки на его груди и легонько подтолкнула к выходу.

У Евлентьева было такое ощущение, будто он попал в невидимую, но хорошо отлаженную машину, каждая деталь которой подогнана настолько точно, что между ними не возникает никакого трения, никакого зазора. Едва он вышел к площади Савеловского вокзала, как от длинного ряда машин отделилась одна и мягко, бесшумно приблизилась к нему. Дверь распахнулась, и ему ничего не оставалось, как сесть на переднее сиденье.

— Привет, старик, — сказал Самохин. Был он сонный, хмурый и вроде чем–то недоволен.

— Привет, — ответил Евлентьев, вглядываясь в ту–манное пространство привокзальной площади.

Торговцы только начинали выкладывать свой товар. Кряхтя и постанывая, бабки раскладывали зелень, книготорговцы выглядели помятыми, молча лепили они на прилавках разноцветную чешую потрясающих бестселлеров, естественно, в хорошо прошитых переплетах, естественно, по дешевой цене, поскольку работали без посредников и так далее — Евлентьев прекрасно знал все, что говорили они покупателям. И неизменно держали в руках, якобы увлеченные чтением, именно ту книгу, которая хуже всего шла. И не сразу откликались на вопрос покупателя, не сразу могли оторваться от чтения — так оно их захватило, так потрясло и увлекло.

Знал этот прием Евлентьев, сам нередко его использовал, когда приходилось торговать не в электричке, а с лотка.

Самохин пересек сонную площадь, свернул направо и, оставив позади многоэтажную развязку, помчался по Нижней Масловке, мимо Ваганьковского кладбища, мимо международного центра имени проходимца Хаммера, мимо Белого дома правительства — и на Кутузовский проспект. Теперь ему предстояло без единого поворота проехать около сотни километров.

Время от времени Самохин тяжело, с надрывом вздыхал, даже тяжкий стон прорывался в этих его вздохах. Не то вспоминал что–то неприятное, гнетущее, не то состояние его организма после загульной ночи было таким уж тяжким, что эти вздохи и стоны прорывались наружу невольно, сами по себе.

— Тяжело? — спросил Евлентьев, не выдержав молчания.

— И не спрашивай, старик, и не спрашивай… Как никогда. Ты не поверишь — как никогда.

— Перебор?

— И перебор тоже.

— А что еще? — спросил Евлентьев, почувствовав возникшую вдруг легкость–он понял, что может спрашивать у Самохина все что угодно, а тот уж пусть решает, на какой вопрос отвечать, на какой не следует. — Ушла женщина? Обидел начальник?

Кончились деньги? — Евлентьев с улыбкой повернулся к Самохину.

— Всего понемножку, старик, всего понемножку…

— Женщина? Да, ушла. Хорошая женщина, Боже, какая хорошая женщина! — горько простонал Самохин.

— Вернется, — успокоил его Евлентьев. — От банкиров не уходят.

— Уходят, старик, уходят… Она ведь не просто ушла — увели.

— Кто?! — возмутился Евлентьев.

— Какой–то эстрадный пшибздик… На ночную жизнь ее потянуло, видишь ли, а я по ночам сплю. Для крепкого сна мне хватает дневных впечатлений.

— Тогда да, тогда конечно, — посочувствовал Евлентьев — он и не надеялся, что Самохин начнет рассказывать более подробно.

Молча они доехали до Кольцевой дороги, пересекли ее и устремились по Минскому шоссе мимо Немчиновки, мимо Одинцова, мимо Голицына в сторону Дорохова.

Весенний туман смягчал границу леса, по обочинам, в стороне от дороги, стояли розоватые в утреннем свете коттеджи состоятельных граждан. Почему–то все они были в равной степени не достроены — то ли начинали их возводить одновременно, то ли хозяев одновременно постигали финансовые неприятности.

Минское шоссе в это время было влажным и пустынным. Сужаясь к горизонту, оно как бы вонзалось в серый туман. Встречные машины с тусклыми подфарниками проносились рядом с легким напряженным шелестом.

— Прекрасная погода, не правда ли? — с подъемом произнес Евлентьев, но была в его вопросе и явная издевка. Дескать, если мы не можем поговорить откровенно, займемся светским перебрехом, дорогой товарищ.

— Да, мне тоже нравится, — ответил Самохин, и по его голосу Евлентьев понял, что тот вполне оценил смысл его замечания о погоде. — Я за тобой заеду утром десятого дня.

— А сегодня — первый день?

— Да, сегодня считается первым. Срок пошел.

— Срок?

— Ну, назови это время другим словом… Какое тебе понравится.