– Толя… Ты чего–то не понял… Меня попросили оказать небольшую услугу… Я по простоте душевной, помня о старой нашей с тобой дружбе, подошел с этой просьбой…

– Не надо, Боря. Остановись. С каждым словом ты погружаешься все глубже. Будет трудно выбираться. Помолчи. Тебе знакомо такое слово… «Нордлес»?

– «Нордлес»? – переспросил Гущин, побледнев. – Ты хочешь сказать, что…

– Я ничего не хочу сказать. Просто говорю. Мы с тобой могли бы этот разговор построить иначе… Например, ты сказал бы мне честно и откровенно… Пять тысяч, Толя, слишком, а вот, например, три тысячи за подпись я готов тебе платить с превеликим удовольствием. Заметь – я не отступаю от своих условий. Это просто условные цифры, чтобы показать – разговор у нас, Боря, идет не деловой.

Сдаться бы сейчас Гущину, принять без сомнений и колебаний все условия, которые выдвинул Курьянов, выпить бы с ним тут же по стакану белого сухого…

И все.

И он прожил бы гораздо дольше.

Но ничто, ни одна жилка, ни одна извилина не дрогнула в его организме, не подсказала, не предупредила. Отчего так случилось, трудно сказать. В общем–то, Курьянов потребовал не столь уж большие деньги, не столь, опять же намекнул, что готов снизить затребованное… Да и Выговский с Мандрыкой приняли бы эти условия. Но, видимо, опыт, который приобрел Гущин, годился для прежней жизни, когда любая услуга могла быть оплачена выпивкой в ресторане, одноразовой услугой какой–нибудь шалопутницы, а то и попросту бутылкой водки. Кончились эти времена, ушли настолько быстро и необратимо, что Гущин этого даже не заметил.

– Слушаю тебя, Боря, – напомнил о себе Курьянов.

– Пытаюсь прийти в себя.

– Скажу еще несколько слов… Заметь, я не прошу слишком много. Больше я еще попрошу – когда вы все привыкнете к этой сумме. Думай, Боря. А чтобы не думать попусту, даю направление мыслей… Мне известно такое имя – Фаваз.

Гущин молчал, и так и этак прикидывая совершенно новое положение, в котором оказался. Молчал и по той причине, что ждал – может, еще что–то добавит Курьянов, еще какую–то информацию выдаст. Но тот не торопился, понимал, что поскольку все его знания почерпнуты из случайных бумажек, оказавшихся в папке Гущина, то много говорить не надо, чтобы не выдать источник. Он повернулся к залитому солнцем окну, но даже не щурился, казалось, ему приятно было смотреть в упор на светило. Понимал Курьянов четко и бесспорно – надо выходить на Москву. По тем крохам сведений, которые содержались в штампах и печатях гущиновских бумаженций, можно выйти на генерального директора Выговского, на Мандрыку – а его закорючка красовалась в качестве подписи главного бухгалтера. Вот положи сейчас Гущин на стол десять тысяч долларов, и все эти затеи были бы отложены на неопределенное время. Может быть, на год, на два, а что было бы через два года…

О! Об этом не стоит и говорить.

Но Гущин упорствовал, и Курьянов понял окончательно – надо избавляться. Лишнее звено, которое не нужно ни ему, Курьянову, ни неведомому Выговскому. Для компании, которая отправляет лес на Ближний Восток, в Турцию, северную Африку, Гущин мелковат. И даже сейчас, сидя перед ним, в полной мере показывает полнейшую свою несостоятельность.

В эти вот самые секунды и решилась судьба Гущина.

– Я должен подумать, – сказал он.

– Подумай, – пожал плечами Курьянов. – Голова есть – отчего не подумать. Вина выпьешь?

Гущин остановился уже у двери, обернулся, но, так и не ответив, молча вышел.

Спал я в эту ночь плохо, несмотря на чудовищное количество выпитого коньяка. Часто просыпался, смотрел сквозь распахнутое окно на звезды, прислушивался к раскатам грома над Карадагом, а сам все ждал – когда же под моими окнами зазвучат голоса, возбужденные и встревоженные. Конечно, Мясистого найдут уже утром, когда рассветет, до этого, если кто и наткнется на него невзначай, решит, что мужик просто перепил.

Проснувшись в очередной раз и убедившись, что небо над морем все еще темное и до рассвета далеко, я включил свет и осмотрел свою одежду. Пятен крови не было. Еще раз прощупал брюки, пиджак, даже носки вывернул наизнанку.

Все было в порядке.

Выходит, работу я проделал достаточно чисто, за что мимоходом похвалил себя. Конечно, после моего падения в канаву на туфлях осталась грязь, но я решил ее не смывать. Как ни старайся, а частицы грунта все равно останутся – в мельчайших порах, в швах, под декоративными нашивками. В таких случаях надо не уничтожать следы, а постараться их узаконить. Поэтому я и ждал рассвета, ждал, когда обнаружат тело несчастного Мясистого, чтобы выйти и на глазах у всех потоптаться по этому месту, может быть, даже оттащить тело в сторону, на асфальт – тогда даже невидимые пятна крови получат свое объяснение.

Выключив свет, я вышел на лоджию и долго всматривался в то место, где у памятника Ленину, с тыла, должно белеть нечто невнятное, нечто безобразное.

Но нет, ничего не увидел.

Вроде мелькнула чья–то тень, вроде кто–то пронесся легко и неслышно, но Коктебель на то и Коктебель, чтобы здесь по ночам легко и неслышно проносились тени – мужские и женские, девичьи и юношеские… От чужих постелей к чужим постелям, как сказал поэт Жора Мельник.

Наконец рассвело.

Я открыл дверь на лоджию, чтобы лучше были слышны голоса – когда они загалдят. А в том, что Мясистого вот–вот обнаружат, у меня не было никаких сомнений. Утром, при ясном свете, это место оказывается совершенно открытым и просматривается со всех сторон. На скамеечках целуются в любую погоду, в жару мамаши приводят сюда малышей, чтобы уберечь от солнечного удара, да и уборщицы не забывают убрать вокруг лучшего корпуса Дома творчества.

Оркестр в соседнем ресторане продолжал лихо исполнять какие–то неузнаваемые мелодии, слышались радостно–возбужденные женские вскрики – мужики к этому времени обычно слишком пьяны, чтобы что–то еще вскрикивать. Какое там радостное возбуждение – добрести бы до моря и окунуться, чтобы хоть на минуту забыть о непереносимых муках похмелья.

И я дождался, дождался вскрика, который никак нельзя было назвать ни радостным, ни страстным, ни возбужденным. Это был вскрик ужаса.

Осторожно вышел на лоджию.