Когда он вошел в кабинет Выговского, то застал там и Мандрыку. Оба сидели в креслах. К Здору не бросились, только головы повернули, только пальцы и у одного, и у второго глубже впились в мягкие подлокотники кресел. И молча, в каком–то оцепенении смотрели на Здора. А он тоже не произносил ни слова, и не потому, что играл в какую–то значительность, у него попросту не было никаких сил, да и вообще все слова казались совершенно излишними. Бросив целлофановый пакет с документами Гриши и Валеры на стол Выговского и уже этим как бы зачислив его в соучастники, Здор наконец сел в кресло.

– Если вы сейчас же, сию минуту не нальете мне стакан текилы, то я… То я умру.

И эти его слова прозвучали как отчет об успешном выполнении опасного задания.

– Ты хочешь сказать… – начал было Выговский и замолчал.

– Да, – сказал Здор.

– Все нормально? – спросил Мандрыка негромко.

– По плану.

– Без накладок?

– Без.

– Там, на обочине, где ты остановился, земля… – И Выговский опять замолчал.

– Щебень, – ответил Здор.

– Это хорошо. Значит, текилы, говоришь?

– Не шампанского же! – воскликнул Здор почти возмущенно.

Он начал приходить в себя.

На Коктебель навалилось бабье лето. Снова наступили тихие, солнечные утра, море сделалось совершенно прозрачным, ушли грозы. Можно было войти в воду по горло и рассмотреть на дне камешки во всех их морских и горных подробностях. А волна все–таки была, почти неслышная, почти невидимая, и нужно было внимательно вслушаться, чтобы уловить ее даже не шелест – шепот. Как это бывает иногда с женщиной, когда слова угадываются не по звукам, а по касанию губ…

Бывает.

Труп Мясистого увезли в Феодосию. Что с ним делать, никто не знал. Документов при теле не обнаружилось, не нашлось и денег, и было даже непонятно, на что этот человек жил. И самое главное – неизвестно, где жил. Всех горничных, вахтеров, администраторов гостиниц и пансионатов чуть ли не строем прогнали мимо Мясистого, но никто его не опознал.

Вывод мог быть только один – где–то снял комнату и там обитал вдали от глаз людских. При его профессии это было грамотное решение. Остановился, к примеру, у какой–нибудь бабули и жил, не оставляя следов. Приехал, уехал, да и был ли он вообще в поселочке с причудливым названием Коктебель?

Никому не ведомо.

Молоденький лейтенант, конфузясь от свалившейся на него обязанности, ходил по номерам девятнадцатого корпуса и задавал постояльцам одни и те же бестолковые вопросы.

Пришел и ко мне.

Рыжий, в веснушках, видимо, недавно что–то закончил, погоны лейтенантские получил. Ручки тоненькие, голос слабенький, шариковая ручка какого–то застиранного голубоватого цвета, конечно, не писала. Он и дул на нее, и тряс, и матерился вполголоса – ручка оставалась непреклонной.

– Скажите, вы что–нибудь слышали в эту ночь? Я имею в виду, что–нибудь подозрительное? Сами понимаете, под вашими окнами нашли этот… В общем, труп нашли, – он еще не мог легко и свободно произносить это слово. Привыкнет. Насобачится так, что замечать перестанет, как из него будут выскакивать словечки и похлеще.

– Нет, ничего такого я не слышал.

– Крепко спали?

– Крепко. Поддатый был. Мы с приятелем посетили местное отделение стриптиза.

– Что за отделение такое? – удивился он.

– Голых баб показывают. Под музыку. Не совсем, конечно, голых, но так, почти. Они могут и до конца раздеться, но за отдельную плату. Пятьдесят гривен за трусики.

– Что–то дороговатые трусики, – включился лейтенант в разговор более для него приятный.

– Не сами трусики, – пояснил я терпеливо. – Трусики они оставляют себе. И на следующий вечер опять их используют при исполнении обязанностей, в служебных надобностях. А пятьдесят гривен берут за временное снятие трусиков. Чтоб клиент убедился – там у нее, в трусиках, все как у остальных женщин, или что–то необыкновенное, никем доселе не виданное.

– А что, некоторые сомневаются? – усмехнулся лейтенант.

Вопрос мне понравился, я даже посмотрел на рыжего с уважением. В этот момент наша беседа прервалась – кто–то постучал. Не успел я подняться, как дверь открылась и в комнату заглянула Жанна. Тонкой своей, опять я про тонкую руку, так вот тонкой своей загорелой рукой она сделала мне приглашающий жест, дескать, срочное дело, важное слово хочу сказать.

Я вышел на площадку и закрыл за собой дверь, чтобы лейтенант не слышал наших тайн.