Шрифт:
– Ежели все согласны, то и я согласен, – отвечал немец.
– Я не согласен и в окружной суд! В коммерческий суд! – не унимался еврей.
– А вы, Вильям Карлыч? – спрашивали англичанина.
– И рад бы не согласиться, да ничего сделать нельзя: большая лавка у него на жену переведена, – отвечал англичанин.
– Как на жену?.. – воскликнули в один голос кредиторы.
– Это, господа, ничего не значит, – успокаивал их тесть. – Лавка точно что у него переведена на жену с полгода тому назад, но просто для счастья, а не из-за каких-либо фокусов. Самому ему не везла торговля, вот он и перевел на жену.
– Знаем мы эти переводы-то для счастья! – заметил русский купец. – Ну а коли переведена, то тут и разговаривать нечего, а надо брать за рубль почем дает да и подписывать скорей ерестик.
Через пять минут почти все пришли к соглашению, даже и еврей. Призвали должника. Тот явился опять с мальчиками и вел их за руки.
– Неужели вы не можете дать хоть тридцать-то пять копеек? – спросил его кредитор-немец. – Подумайте и накиньте хоть пятачок…
– Карл Богданович! – возгласил Седелкин. – Взгляните вы в ясные очи этих невинных младенцев…
– Довольно, довольно! Собрание кредиторов согласно и сейчас скрепит подписями.
Седелкин снова повалился в ноги и увлек за собой детей.
Через полчаса реестр был подписан всеми, и кредиторы уходили домой. В прихожей слышался довольно громкий возглас: «Конечно, мошенник, да ведь что ж с ним поделаешь, ежели лавка передана?»
Седелкин, оставшись один, перекрестился.
– Слава богу, очистил свою совесть! – сказал он и, подойдя к жене, поцеловал ее. – Ну, Пелагея Андревна, ступай завтра по церквям свечи ставить, а за мной считай к Вербной неделе новое бархатное пальто со стеклярусом! – закончил он и умолк, отирая платком выступивший на лбу обильный пот.
В опустелых дачах
Сентябрь. На Черной речке грязь, слякоть. Небо хмуро, нависли серые тучи, и как сквозь сито сеет упорный мелкий дождь. Почти все съехали с дач. Остались, по выражению дворников, только «оглашенные». Воют на дворах голодные псы, с трудом привыкая к голодухе после летних подачек дачников. Дворники пропили полученные на чай деньги, избили жен, бродят по опустелым дачам, отыскивая, не забыли ли чего такого в них жильцы, что бы можно было продать и на вырученные деньги опохмелиться, но тщетно. Оставшиеся лекарственные банки и бутылки давно проданы, и деньги пропиты.
– Эх, проклятые! – разводит руками дворник, бродя по комнатам пустой дачи, с трубкой в зубах. – Ну, что бы хоть какую ни на есть путную вещь забыть, а тут нет, все вывезли. Ведь бывает же людям счастье! Вон на сидоровой даче господа сережку золотую потеряли, и дворник после отъезда в углу ее нашел; на погребе три бутылки вина оставили, а эти несчастные даже гвозди из стен повытаскали!
Следом за дворником ходит дворничиха с подбитым глазом. За юбку ее держится годовалый сынишка и ревет.
– Не реви, мерзавец, и без тебя скучно! – кричит она и дает мальчишке подзатыльник. – Парамон Гаврилыч! Да брось ты искать! Я уж все выискала, – ничего нет. Ну шутка ли, хмельной и с трубкой! Вдруг на грех заронишь, – обращается она к мужу.
Дворник не отвечает на ее слова и, подбоченившись, осматривает комнату.
– Замок у дверей отвинтить, что ли? – рассуждает он сам с собой и, махнув рукой, приступает к делу.
– Что ты, голубчик, делаешь, что ты! Ведь это хозяйское добро! – кидается к нему дворничиха.
– Ничего, на жильцов своротим. Ништо им! Пусть другой раз чувствуют и забывают что-нибудь на поправку дворнику.
– Не дам, ни за что не дам замок отвинчивать и пропивать! – вопит дворничиха.
Удар в грудь. Она отскакивает и с воем падает. Замок отвинчен и тащится в всепоглощающий кабак.
Только и торгуют одни кабаки. В мелочной лавочке вся торговля состоит из какой-нибудь пачки папирос, на пятак студню, а то все хлеб, хлеб и хлеб, покупаемый дворничихами тайком от мужей, успевшими припрятать кой-какие гроши.
Лавочники от нечего делать играют друг с другом в шашки.
– Уж и подлец же народ нынче развелся, – рассуждают они друг с другом. – Думаешь, барин на дачу туда же перебрался, ан на поверку он выходит скотина! Таперича хоть бы этот чиновник с угловой дачи. Задолжал за четырнадцать четверок Жукова табаку и мимо лавочки даже не ходит, а норовит обходом, через Языков нереулок. Нет, уж я его укараулю!
– Тебе что, ты за табак все-таки получить можешь. А кабатчик за вино страдает. Набрал у него в долг да и говорит: «Ищи с меня на том свете, а на здешнем ни копейки не получишь, потому хмельную часть в долг продавать из кабаков не велено, через это самое общественная нравственность страдает. Ни один, – говорит, – мировой с меня за вино взыскивать не будет».