Летнюю практику Алёша Бакшеев захотел провести в одиночку. Друзья студенты уговаривали его побывать на Волго-Доне, в Казахстане, в Крыму — он отказался.

Едва наступила весна, как с рюкзаком за спиной и складным мольбертом Алёша уехал из города.

Он мечтал побродить по земле наугад, без планов и маршрутов. Он слезет ночью на каком-нибудь полустанке, послушает, как прощально гудит исчезающий вдали поезд, и пойдёт куда глядят глаза.

Будет шагать просёлочными дорогами, ночевать в маленьких северных деревушках, плыть на, лодке по безымянным речкам, заросшим чёрной ольхой и крушиной. Он любит природу, чувствует её притягательную силу и попробует передать на холсте чистые и негромкие краски родных просторов.

Всё получилось так, как он хотел.

В первой же деревне, раскинувшейся над берегом реки, Алёша купил лодку, погрузил в неё вещи и тронулся в путь.

Он ожидал, что увидит много замечательного. Но всё-таки восхищался, не переставая, — такие тут были места…

За каждым поворотом, за каждой речной излучиной открывался иной, удивительный мир.

Неожиданно вставала перед Алёшей стена тёмного бора. Голубые стволы елей мерцали в сумраке, словно столбы дыма. Над сырыми мхами поднимался зеленоватый пар; от него еле заметно раскачивались пепельные бороды лишайников, свисающие с лап. Было так тихо, что слышался шорох осыпающейся хвои.

Затем впереди распахивался широкий речной плёс. На перекатах вода перемывала текучее солнечное золото. Неразвернувшиеся листья водяных трав, точно свечи, стояли у береговых осыпей. Ударяла рыба, и ленивые оловянные круги долго вспухали на зеркале заводей.

Алёша думал, что можно целую жизнь изображать эту красоту, и всё-таки целой жизни не хватит, чтобы хоть малую часть её донести до людей.

Он много работал; этюды появлялись один за другим. Но пока Алёша ещё не был ими доволен. Рука, правда, избавилась от скованности, мазки стали шире, сочнее, а вот передать то общее, неповторимое настроение, которое вызывала натура, — не удавалось. Всё же Алёша надеялся, что в конце концов осилит и эту самую нелёгкую задачу.

Как-то на вечерней заре он выбрался к небольшому лесному озеру.

Дул ветер.

Гудели корабельные сосны, дрожа сбитыми набок ветвями. Будто выстреленные, косо летели зелёные шишки. Иногда под землёй глухо раздавался удар, — это лопался натянутый, как струна, гибкий древесный корень.

И только озеро оставалось спокойным. В глубокой низине поблёскивала его застывшая вода, похожая на чёрную смальту.

Ни свет холодной зари, ни лес на берегах не отражались в озере. Вода дремала, как в колодце. И лишь слабая, отливавшая ртутным серебром дорожка — то ли отблеск вечерних облаков, то ли узкая полоса тумана — пересекала озеро из края в край.

Алёше это место показалось интересным. Он подумал, что никто ещё не изображал неподвижную гладь воды, окружённую бушующим лесом. Если назавтра будет опять ветреный день, — можно написать такой этюд.

Невдалеке, от устья реки виднелось несколько изб. Алёша решил попроситься на ночлег, а утром опять прийти на озеро.

Хозяин — сутулый, плешивый старик, похожий на ворона, — провёл его в летнюю половину избы. Принёс табуретку, застелил деревянную глубокую, как телега, кровать. Он был, очевидно, глуховат, потому что разговаривал громко, почти кричал, каждую фразу начиная с дребезжащего баса и заканчивая визгливым тенорком.

— Уж будьте добры, денежки-то сичас! — сказал он, улыбаясь, и за дверями долго, свистящим шёпотом пересчитывал Алёшины рубли.

Засыпая, Алёша слышал, как старик сердито кричал кому-то в сенях, наверное внуку:

— Жрать, так домой бегаишь? Чтобы завтра у меня на базар!

— Не стану я вашей рыбой торговать! — так же сердито отвечал мальчишеский голос, казавшийся очень красивым рядом со срывающимся басом старика.

— Стане-ешь! Гляди-ко, волю взял! Жалко, стервец, твоей Марьи Фёдоровны нету, я б ей расписал, каков ты есть!

Мальчишка помолчал, потом сказал:

— Марья Фёдоровна сама спекулянтов ненавидела.

Тотчас хлопнула дверь — может, старик вытурил мальчишку вон, а может быть, тот вылетел сам, не дожидаясь расплаты за строптивый нрав.

«Попался мне хозяин!..» — огорчённо подумал Алёша и, сразу опомнившись, посмеялся над своим огорчением. Ведь он совсем не знает ни этого старика, ни мальчишки, ни Марьи Фёдоровны, ненавидевшей спекулянтов, а уже волнуется и начал негодовать… На самом деле все эти люди могут оказаться совершенно не такими, как он предполагает. Да и что ему за дело до них?