Я искал, куда спрятать взгляд, и не находил. Они шептали, кричали, насмехались, умоляли.

Анна, милая Анна! Я шёл, чтобы исповедаться тебе, но в итоге сам слушаю исповеди мертвецов.

– Встань и выйди на перекрёсток, - прогудел над ухом зычный бас.
– Оттуда всё видно, во все стороны. Там и найдёшь, что ищешь.

Я побоялся оборачиваться к говорившему, а ноги уже сами приготовились нести меня к выходу.

– Вы сидите, сидите, - раздалось откуда-то из невообразимого далека.

Серхио придержал меня за руку. Мягко, но решительно.

– На вас лица нет, - добавил он.

Его рука была невообразимо горячей, его касание обжигало. Живые плоть и кровь, их тепло было невыносимо для меня, я чувствовал боль, злость и зависть. Зависть к живому человеку. Мысль о том ,как я его ненавижу, жгла изнутри мой бедный разум. Ненавижу за то, что он дышит, слышит и говорит, просто живёт. За то, что ему светит проклятое Солнце, а мне остаётся только пронизывающий холод и тишина. Но стоило ему брать руку, как странные немотивированные чувства отступили.

– А они всё рыщут и рыщут, ловят слепышей в надежде узнать, где их сокровище.

Новый голос был тихий, он не вызвал во мне ни страха, ни отвращения.

– Сокровище, - проговорил я, глядя на незнакомца, - у каждого своё.

Он смотрел исподлобья холодными блеклыми глазами, на губах играла усмешка, руки дрожали, одежда выцвела и висела на нём мешком. Зато осанка - она выдавала его с головой. Кем бы ни был этот мужчина, он точно когда-то служил в армии.

– Есть такие сокровища, которые нужны всем. Губернатор поручил нам в своё время казну. Парень, я столько золота не видел никогда. Надёжно спрятали мы его, и фрицы сколько не искали, ничего не нашли, но у них умели спрашивать, так что я...

Он сложил пальцы пистолетом и сделал несколько "выстрелов".

– Со мною было семеро солдат. Пришлось повозиться. А после войны я часто приходил туда, касался руками монет, безделушек. Этот свет, отражённое от металла солнце... Ты знаешь, как он греет душу? Знаешь?

Я покачал головой. Душу мне грела только Анна. Когда-то давно, в другой жизни.

– А потом они вернулись. Губернатор, его семья, друзья. Они очень хотели всё назад, особенно эти... святоши. Реликвии креста и полумесяца, говорили они, нужно вернуть. Я им не поверил - они лишь хотели знать, где лежит моё солнце. И тогда я спрятал это знание от всего мира. Одним щелчком.

Он повернул голову, и я увидел старую запекшуюся кровь там, где зияла дырка в его бритом черепе.

– Но там, где Мадонна плачет над теми, кого побивали камнями, всё ещё таится моё дорогое солнце, которое никогда не заходит за горизонт.

– Я понял, - мне начал надоедать назойливый призрак.

– Слышишь? Золото церквей всё ещё там! А шавки всё не уймутся!

– Хватит о золоте!
– огрызнулся я.

Они чувствовали мой гнев, грелись в его лучах, и, не видя друг друга, тянулись ко мне. Их истории и жалкие исповеди, всё это было пустым мельтешением, бессмысленными словами тех, кого уже нет.

И только тогда, окружённый толпой, я увидел её. В последний раз, как в самый первый - сквозь толпу в переполненном зале. Но на этот раз не было игривой улыбки, не было искры. Был взгляд без чувств и эмоций, даже без осуждения. Боже, лучше миллион упрёков, чем этот взгляд!

– Анна, милая Анна, - прошептал я, и она услышала меня.
– Я так хотел сказать... покаяться, попросить прощения. За тебя, за ту женщину, за всех тех женщин... за боль. Со мной больно, я знаю.

Голос призрака был полон такого льда, что могильная прохлада зала показалась мне залитой майским солнцем улицей нашего родного городка.

– Больше не больно. Ни мне, ни другим. Я ушла, как только всё узнала.

– Я искал тебя, я хотел... исправить.

– От боли уйти сложнее, чем от тебя, - продолжала она.
– Но я нашла выход. Я долго терпела, боролась, но та жизнь, что теплилась во мне, не вынесла боли, которую делила со мной. Я ушла вслед за ней. В мире, созданном тобой, мне больше нечего делать.