Впрочем, и хвалили мы Анну Васильевну не раз. Было за что. Нигде не окультурили столько лугов, как в Виляди. Первой Анна Васильевна применила стогование на тракторных санях. Первой же начала закладывать силос в траншеи. И первой пустила в ход «карусель»…

Очерк я написал. Гвоздевой, как мне казалось, очерк. Был в нем и запах свежепобеленного коровника, и ласковое чмоканье доильных аппаратов, и плывущие по воздуху кормушки. В общем, редакционное задание я выполнил. Хотелось бы написать и о людях, о той же Анне Васильевне, но что успеешь узнать за двухдневную командировку? Остается только мечтать, что напишу в другой раз.

У нас, газетчиков, всегда так: мечтаем создать что-нибудь большое, серьезное, только вот руки не доходят. Откладываешь на завтра, а завтра — новая командировка, новое задание…

Анна Васильевна словно бы угадала мои мысли. Шагаем к пристани, она и говорит:

— Вы только про то пишете, что вашей газете надо. А почему бы всю жизнь человека не описать?

— Ну, это уж дело писателей, — ответил я дипломатично.

Она задумалась, несколько минут шла молча, а потом улыбнулась:

— Описал бы кто-нибудь мою жизнь, вышла бы целая книга. И выдумывать-то ничего не надо… Задержитесь на денек? Я б рассказала все как есть…

Умная Анна Васильевна несколько простецки смотрела на литературу. Приедешь куда-нибудь в деревню, обязательно услышишь: «Ну, моя жизнь — готовый роман!» Или: «Про нашу бабку целую книгу можно составить!» Свои переживания всегда кажутся людям необыкновенной одиссеей.

— А что, если вы сами попытаетесь, Анна Васильевна?

— Да не получится у меня. Выйдет вроде автобиографии.

— И прекрасно! Биографии тоже имеют свою ценность. Рискните, не бойтесь!

— Прямо не знаю… — нерешительно проговорила она. — Конечно, риск невелик. Да и ночи мои долгие, девать некуда… Если вдруг напишу, кому отдать-то?

— Можно мне переслать.

Я вернулся в город и вскоре забыл о разговоре с Анной Васильевной. И вдруг получаю бандероль. Развернул — целая стопка тетрадочных листков, исписанных с обеих сторон. У буковок — по-стариковски дрожащие хвостики.

Взглянул на подпись — «А. Конакова».

Разбираться в такой рукописи — сущее наказание; да и не верил я, что получилось у Анны Васильевны ее сочинение. Долго откладывал я чтение рукописи, а потом уж неловко сделалось — сам ведь уговорил человека.

Принес я тетрадочные листочки домой, сел за стол, принялся читать.

Вот что в них было:

«Я, Конакова Анна Васильевна, родилась в 1914 году, в семье крестьянина-бедняка. До меня у отца с матерью двое детей было, обе девочки. Когда я на свет появилась, отец по материнскому лицу наотмашь хлестал, справа, налево. Сама мать потом рассказывала. Нет, не жаловалась, а просто рассказывала. Чего тут жаловаться? Так ведь раньше считали: сын родился — будет помощник, дочь родилась — обуза на шею. Корми ее, расти, а она — отрезанный ломоть, из семьи уйдет да приданое унесет.

В общем, за то, что я на свете живу, мать побои приняла.

В том году как раз германская война началась. Правильней бы сказать — «первая мировая», но у нас так не говорят. Отца на фронт взяли. Воротился отец только через восемь лет. Воевал-то, правда, недолго — самсоновская армия в плен угодила. Сначала солдат в лагерях держали, а потом разослали по немецким имениям, батрачить.

Отцу не повезло. К жестокому хозяину попал. Ладно уж, что плетьми бил хозяин, дак еще собак науськивал. До костей рвали. Видела я отцовские шрамы: руки-ноги будто зазубренным топором посечены.

Отец в имении исполнял привычные ему работы — больше всего на поле. Между прочим, оттуда секрет привез — как картошку окучивать. В те поры у нас картошку не окучивали, не знали этого. А отец, когда вернулся, всех научил.

Старшие мои сестры отца не дождались. Испанка скосила. Была такая болезнь — вроде теперешнего гриппа.

А через два года и мать померла. Все жаловалась, что в груди печет, и как слегла, так уж и не встала. Отец попа приводил, да поп не лечить, а отпевать мастер…

При матери у нас в хозяйстве лошадь была. А после смерти матери отец загнал ее с пьяной дури, запалил — гнал вскачь, а после, взмыленную, напоил водой из проруби. Какой с пьяного спрос? Не стало лошади.

Второй раз отец не женился. Больной был. Охапку дров не мог нарубить без передышки. Никто за такого мужика не пойдет — ни девка, ни вдовая.

Стали мы жить вдвоем. Все на мои плечи легло. Без лошади худо: сначала на людей работай, чтоб лошадью помогли, потом уж на себя. Зимой к шпалотесу нанималась. Девчонка была совсем, а неподъемные шпалы от зари до зари ворочала. Спина трещит. Лягу в снег навзничь, перед глазами круги черные. Отдышусь да опять встаю. Хотела себе на приданое скопить, а всего и заработала — самовар медный. До сих пор на комоде храню…