Словно отвечая на мысли отца, не выраженные вслух, Муджахид успокоительно заметил:

— Сейчас совсем другие времена, отец. И о подземных рабочих заботятся. Что страшного в том, что брат будет работать в поисках древностей!

— Нет, — сказал старик. — Я ничего не забыл.

Муджахид подошел к окну и отдернул занавес.

В застекленную веранду вошла пустыня.

Все было настоящее там, за стеклами: неистовое беснование хамсина, грозная игра стихии, беспредельное пространство, которое угадывалось за крутящимся вихрем песка.

И все это снимало наше мелкое разочарование и наши иронические мысли о бутафорской поездке в пустыню.

И хотя мы не могли их сейчас видеть, ясно ощущалась близость Великих Пирамид.

Хилтон-отель есть Хилтон-отель. Это явление само по себе. Обособленное от климата, обстановки и социальной атмосферы. В отеле кондиционированный воздух, своя обстановка и свои социальные контрасты.

Он не арабский, он не английский: он космополитичен. Национальные черты его обитателей стерты. Эти люди стандартны, как их чемоданы с бесчисленными пестрыми наклейками, как мисс Джейн из Бюро путешествий, восседающая под полосатым зонтиком с надписью: «Здесь говорят на всех языках мира», со своей стандартной прической и стандартной улыбкой.

Отель стоит на набережной Нила, одновременно и массивный и легкий. Предполагается, что в нем соединен ультрамодерный европейский стиль и национальный арабский колорит.

Современные просторные холлы — стекло, нарочито тусклый металл, деревянные панели — набиты всякой всячиной. Я бы сказала: «Как лавка старьевщика», если бы эта «всячина» не была новехонькой. Что здесь? Ответить на этот вопрос нелегко. Во всяком случае сразу. Разнообразные вещи свалены в беспорядочные груды. Ни одного сантиметра свободного места ни на полках вдоль стен холла, ни на полу, устланном коврами неожиданных расцветок: то черные птицы на сиреневом фоне, то розовые всадники на черной траве.

Орнамент одних закончен и тщательно выполнен до мельчайших деталей, без затей: верблюд с погонщиком так верблюд с погонщиком! И ясно видно, что верблюжья шерсть выгорела на спине в том месте, которое не закрывается седлом. Узоры других условны, размыты: мешанина красок, черточек, зигзагов, иногда энергичных, напористых, иногда бледных, как бы безвольных.

В холлах выставлено все на свете. Но есть противоречие между их обстановкой, настойчивым всепоглощающим стремлением п р о д а т ь, и людьми, которые равнодушно проходят по этажам, бегло бросая взгляд на раскинутые тут же, у их ног, предметы.

Вероятно, этих предметов слишком много, чтобы пробудить интерес к ним.

Это прекрасно понимают уличные «продавцы одной вещи», показывающие ее, таинственно вынимая из-за пазухи с шепотом: «По дешевке», «Счастливый случай»… Можно подумать, что «редкость» по крайней мере похищена из Каирского музея…

А здесь прежде всего бросается в глаза то, что покрупнее: ярко-зеленые и красные кожаные пуфы, на которых золотом грубо намалеваны обычные мотивы: опять же верблюды с погонщиком, пирамида и голова древней царицы Нефертити, недавно вошедшей в моду. Кстати сказать, эти пуфы преследуют путешественника от границы до самых глубин страны, непонятно, чем вызвана их популярность. Если бы не верблюды и Нефертити, то эти пуфы могли бы сойти за деталь обстановки какой-нибудь купеческой спальни из пьесы Островского.

Декоративные цветы в странных, асимметричных горшках похожи на искусственные.

И я не знаю, кто этот высокий сосуд необычной формы. Я говорю: «кто», потому что он точь-в-точь как живой. В его бугристой, причудливо расписанной поверхности чудится чей-то взгляд. И что-то вроде протянутой руки… Хотя это может оказаться ручкой. Обыкновенной ручкой!

Кощунственную мысль, что передо мной — обычный чайник, я тотчас отогнала! Тут не было места чему-то кухонному! Ни в коем случае!

Стеклянные, деревянные, каменные ожерелья лежат на ковре, свернувшись в клубки, отсвечивая на солнце, кажется, вот-вот развернутся и поднимут голову с раздвоенным жалом.

Халаты с теми же пирамидами и Нефертити брошены на ковры. Мелкая бисерная вышивка, с необыкновенным искусством исполненная на коже, замше и какой-то ткани, упругой и мягкой одновременно, тоже тут. И чеканная посуда. Здесь представлены, кажется, все металлы. Одни сверкают на солнце, блеск других притушен «под старину». Много черненого серебра.

Разнообразие и тщательность отделки вызывают уважение к мастерам, создавшим эти необыкновенные блюда, украшения, сосуды непонятного назначения. Но к уважению примешивается чувство горечи оттого, что чудесные вещи затеряны в скоплении безвкусицы, рыночных поделок, крикливой мишуры.

Хилтон-отель есть Хилтон-отель. Он дорогой: для богатых туристов, американцев, англичан и французов, голландцев, шведов. И японцев. И южноамериканцев.

Но это, пожалуй, единственный отель, где меньше «просто туристов», а больше — искателей выгодного бизнеса.

Здесь говорят по-английски и по-французски: портье и швейцары — свободно, официанты и горничные — в пределах необходимости, посыльные и лифтеры — только несколько слов.

Есть еще бои. Те, кого в Германии зовут дер паже, во Франции — гарсон, здесь же по-английски — бой.