Что это могло мне дать? Ничего. Я изъяла личное дело Салаева и «приобщила» к следствию.

Старик Ткачев был умен и терпелив. До заключения медицинских экспертов он приказал опечатать номер Салаева в гостинице, оставив все так, как оно было обнаружено в первый момент.

Он рассуждал, видимо, таким образом: если экспертиза опрокинет версию самоубийства, надо будет осмотреть место происшествия снова, уже другими глазами.

Второе, что я наметила, прочитав дело, было: распечатать номер девять и повторно осмотреть место преступления. Если здесь имело место преступление. Шумилов согласился со мной. Мы отправились в «Шато».

В гостинице царила обычная суета. О печальном происшествии напоминала только четкая сургучная печать на картонке, болтавшаяся на двери.

Мы вошли в кабинет директора, как громко именовался закуток за стеклянной перегородкой. Мой начальник произнес свое вечное, звучащее почти как пароль: «Я — народный следователь Шумилов, это моя помощница Таиса Смолокурова», и тотчас сам директор, тут же сидевшие бухгалтер и дежурный по коридору вызвались нас сопровождать.

И вот в первый раз, если не считать студенческой практики, — но какое же может быть сравнение? — я переступаю порог комнаты, где, возможно, было совершено преступление.

Сначала «охватить всю картину» — я уже знала, как это важно на «месте происшествия». Потом переходить к деталям, чтобы снова, обогатившись множеством наблюдений, вернуться к общему...

Мы вошли, и тотчас мой начальник весь как-то изменился, словно самый воздух этой комнаты обострил все органы его чувств.

Я часто ходила с отцом на охоту. И сейчас Шумилов мне напомнил нашего старого пойнтера, почуявшего дичь.

Мысль эта меня несколько смутила, но я уже не могла от нее отойти.

Взгляд Шумилова стал напряженным. Нос еще более заострился. Легким, осторожным шагом он обошел комнату вдоль стены и пригласил нас следовать за ним. Потом он осмотрел смятую постель со следами уже почерневшей крови, навел сильную лупу на забрызганный кровью коврик, на тумбочку, на которой стояла настольная лампа с биркой гостиницы.

— Вероятно, здесь лежали часы убитого?— не то спрашивая, не то утверждая, проговорил Шумилов. Дежурный вспомнил, что видел на руке Салаева большие часы необычной формы: овальные. Как-то, поздно вечером, Салаев вышел из номера, и они вместе с дежурным покурили в коридоре. Салаев снял с руки часы и показал их: они были именные, с надписью, подарок его отцу И. Салаеву, казначею какого-то полка, от офицеров, его сослуживцев. Это хорошо запомнилось как раз потому, что часы были, как выразился дежурный, диковинные». Шумилов поблагодарил кивком головы и бегло взглянул на меня. Я поняла значение этого взгляда: в анкете Дмитрия Салаева в губоно было указано, что отец его — крестьянин-бедняк. Дмитрий Салаев скрыл службу отца в царской армии. Что же побудило его открыться малознакомому человеку по пустяшному поводу?

Между тем Шумилов, медленно и методически продолжая осмотр, выдвинул ящик тумбочки. Он был пуст.

— В кармане пиджака нет ни денег, ни кошелька, — снова полувопросительно заметил Шумилов.

Директор тотчас сообщил, что Салаев носил в кармане кожаное портмоне и деньги у него в момент самоубийства были. Он это знает, потому что Салаев как раз последний вечер платил за номер и вынимал деньги из пачки.

— А за какое время он заплатил? — быстро спросил Шумилов.

—За три дня вперед, — слегка недоумевая, ответил директор.

Отвечая его тону, Шумилов, улыбаясь, сказал:

— Странный самоубийца: он уплачивает за номер вперед, зная, что сегодня покончит счеты с жизнью.

Директор сказал:

— Но ведь то, что нет ни часов, ни кошелька, доказывает, что здесь было совершено убийство. И именно с целью ограбления. И по-видимому, опытными ворами: они смогли проникнуть в номер...

Шумилов перебил его:

— Вряд ли опытный вор возьмет столь редкие часы, да еще именные.

— Значит, вы полагаете...

— Нет, я еще ничего не полагаю...

Шумилов перешел к маленькому письменному столу, на котором все еще лежала смятая и затем тщательно расправленная записка: «Дорогая, родная Люда...»

Шумилов вздрогнул, пригнулся к самой столешнице, быстро схватил что-то... В его руке было пресс-папье, обыкновеннейшее, деревянное пресс-папье с черной полированной шишечкой вверху.

Шумилов отвинтил шишечку и осторожно снял промокательную бумагу с деревянного основания. На розовой бумаге ясно были видны оттиски наклонных в левую сторону строк.

Шумилов сказал тихо:

— Оттиски совсем свежие. По логике вещей, мы сейчас должны прочесть текст последнего письма, вот этого, что лежит перед нами... Если оно действительно последнее… — добавил он еще тише.

Никто из нас не уловил значения этих слов.

Шумилов подошел к зеркалу, висевшему в простенке, и поднял лист промокательной бумаги так, чтобы написанное отразилось в зеркале.

Все увидели, что руки Шумилова дрожат.

— Попрошу всех подойти сюда и прочесть текст в зеркале, — предложил Шумилов.