— Вряд ли, — ответили мне, — он такой тихий. И потом он все время был где-то тут, около нас...

Именно эти слова убедили меня в том, что я не ошиблась. Я выскочила в коридор. Человек мелькнул в его глубине. В меховой шапке и шубе, он теперь не показался мне похожим... Но я уже заметила шрам на его правой щеке.

Если бы он попал в руки мало-мальски толкового хирурга, ну хотя бы даже в медсанбат, рану обработали бы так, что следа б не осталось. Но его врачевал наш партизанский фельдшер, не мастак насчет медицины, только что лихой был в бою. И шрам был тут как тут. Без ошибки.

Так мы встретились. Пошли к Васильичу. И выпили. И вспомнили старое. Потом мы с Васильичем решили представить все-таки Писателя к партизанской медали, — тогда, сразу после войны, это легко было сделать.

Мы нашли нашу старую реляцию и, чтоб крепче было, дали подписать ее бывшему командиру отряда.

В наградном отделе Верховного Совета у нас потребовали какие-то дополнительные данные. Мы позвонили Писателю. Он обещал прислать, что надо. И все откладывал. И так и не написал.

А нас опять развеяло в разные стороны. И я больше не видела Писателя.

Не так давно он умер.

Это все я рассказала о Михаиле Николаевиче Платошкине. Многие его помнят.

Есть среди нас, писателей, правда, и снобы, и болтуны, и слишком уж домашние люди, к пяткам которых просто-таки приросли ночные шлепанцы. И в наше требовательное время это неуместно. Но когда беда нависла над всей нашей Большой землей — к черту полетели шлепанцы; кряхтя, затянули ремни домашние старички и снобы неумело напялили пилотки на обритые головы. Как сказал в подобном случае Золя: они отложили в сторону свои пенсне и стали под знамена. И шли со всеми. Как все другие. И выглядели не хуже других.

В сводках Информбюро его называли «товарищ К.». Мы звали его просто Колей. В этом не было ничего удивительного: ему только что исполнилось девятнадцать. Он был невысок ростом, что переживал болезненно. В мечтах он, вероятно, видел себя светловолосым гигантом с великолепной мускулатурой и властным взглядом стальных глаз. В действительности это был щупленький юноша. О «стальном взгляде» не могло быть и речи, глазки у него были узкие, монгольского типа. Когда он забывал хмурить свои коротенькие брови, лицо его приобретало выражение какой-то мальчишеской беззащитности. Но и когда он хмурился, — это тоже не помогал.

Настоящей его фамилии я не помню, а, вероятнее всего, я и тогда ее не знала. Почти все мы были в отряде, который пышно назывался партизанским «Объединением», под вымышленными именами.

Все в мире условно. В партизанской войне тоже был свой тыл и свой передний край. Мы, работники лесного штаба, были тылом. Передовой — партизанские «бригады», а самым, что ни на есть передним краем, вопреки уставу, считался отряд товарища К., Колин отряд.

Он имел строгий производственный профиль: подрывал поезда. Эшелоны с техникой. С провиантом. С живой силой. И еше с разной, иногда неожиданной начинкой.

По магистрали, по путям, быстрыми темпами перешитым по немецким габаритам, беспрерывно двигались железнодорожные составы.

Они везли в оккупированную зону солдат и орудия, охранные части и оборудование для крематориев, гешефтсфюреров и немецких овчарок, проституток и «тонфильмы» для немецких солдат — всю разнообразную утварь «нового порядка».

Обратно же шли поезда с мукой и салом, с битой военной техникой и окровавленной одеждой убитых солдат и офицеров, скаредно собираемой на полях сражения; с раритетами ограбленных музеев и натасканным по квартирам барахлом; с ценностями и золотыми зубами уничтоженных в лагерях, и их волосами, тщательно отсортированными и упакованными, как всякий товар, имеющий обращение на рынке.

Поезда обслуживали выписанные из Германии железнодорожники, носившие на рукаве белую повязку с надписью «Deutsche Reichsbahn» — «Германская государственная дорога» и пистолеты на пузе.

Они получали солдатский рацион, потому что рисковали как солдаты. И писали домой письма о том, что не ведомо где невидимая смерть подстерегает их.

Подходы к железной дороге тщательно охранялись воинскими частями и специальной охраной из полиции и «доверенных лиц».

Три раза в сутки сменялись секреты у линии, проводники собак сдерживали на коротких поводках звероподобных овчарок.

Вдоль железнодорожного полотна протягивалась проволока, связанная с ракетницами, механически выбрасывающими ракеты при малейшем прикосновении, или с сигнальными колокольцами.

На подступах к линии выкашивалась трава и сравнивались неровности почвы, а подальше висячие мины развешивались на кустарниках.

Перед паровозом прицеплялась платформа с песком, и контрольная дрезина выпускалась на линию впереди состава...

Но все это, проводимое с скрупулезной аккуратностью, не могло обеспечить «германскую государственную дорогу» от ужасного разрушительного действия того непонятного немцам — и оттого еще более страшного для них — явления, которое они называли «войною тьмы» и которое считали «дикарским», «азиатским», «чисто русским». Оно подымало в воздух мосты и валило под откос поезда, и казалось немцам тем неотвратимее и опаснее, чем более непонятным оно было.