Сразу я не почувствовал боли в раненой ноге: и только спустя много времени обнаружил, что рана моя открылась.

Но я продолжал идти. Я знал, что нужно дойти до реки и переправиться через нее. У меня не было часов, я ориентировался по солнцу и мху на деревьях, признакам, известным каждому разведчику. Я должен бы уже достигнуть реки. Но лес не редел и даже с небольшого холма не видно было и края его темной зелени.

Отчаявшись,я свалился в траву и не двигался. И тут я услышал какой-то шум, непрестанный и глухой. Я пошел на эти звуки и вскоре очутился на берегу. Река была неширока, отчетливо были видны папоротниковые заросли на другом берегу. Я разулся. На раненой ноге у меня было срезано голенище сапога. С ужасом обнаружил я, что нога распухла и мне не переплыть реки. Я воспринял это как-то равнодушно. Болезненный сон свалил меня. Вероятно, у меня был жар.

Вдруг сквозь тяжелую дрему мне почудился знакомый голос с привычными ворчливыми нотками:

— Горе ты мое! Здесь он, говорю тебе. Куда суешься? Не в ту, не в ту сторону!

В тот же миг испуганное лицо Леньки показалось над самой моей головой, и он обрадованно закричал:

— Здесь он, здесь, нашел!

Петька, шумно вздохнув, немедленно отозвался:

— Я же тебе говорил, бестолковый! :

Когда они потащили меня, я потерял сознание. Очнулся я в лодке, спрятанной в камышах. Кто-то, кому Петька недовольно сказал: «Не утопи, дьявол нескладный!» — оттолкнул лодку веслом.

Она сразу оказалась почти на середине реки. Петька все еще стоял на берегу, и белое пятно его рубахи уже расплывалось в тумане.

Вскоре мы сошли на пустынный берег. Светила луна. Мой спутник сложил весла и вытащил лодку на песчаную отмель. И здесь я узнал его: это был ночной Петькин гость. Повязка полицейского и сейчас белела на его рукаве.

Через несколько минут нас окликнул партизанский патруль.

— А вы не похожи на фотографии! — сказал мне командир отряда при первой же встрече.

— Откуда у вас взялась моя фотография?

— Штаб армии искал вас и переслал нам карточку. Да если бы не Петька, не нашли бы вас.

— Петька?

— Ну да, наш партизан из Овражек.

— А полицай?

Командир засмеялся:

— И он помог. Это наш разведчик.

Мне хотелось встретиться с Петькой. То, что я не смог его разгадать, тяготило меня.

И мы встретились.

Дед Андрей Иванович умер. Гитлеровцы стали подозревать, что изба, в которой один-одинешенек живет мальчик, служит партизанской явкой. И нашими Петьке было приказано уходить в леса. Так он и попал в отряд.

Он был такой же, как раньше, так же походил на деда своим настороженным взглядом, ворчливостью и приговоркой: «Перемелется — мука будет». Но теперь, когда он оказался среди своих, он как бы оттаял, и все чаще что-то рябяческое проступало в нем.

Я спросил его, не он ли подбросил мне открытку. Он хмуро ответил, что просто прятал ее, чтобы не попалась как-нибудь немцам. Я видел, что он говорит неправду. Все-таки это был странный мальчик.

Я увидела ее впервые ночью, на лесной поляне. И потому плохо ее разглядела.

Вдвоем со связистом Сашком мы возвращались в нашу партизанскую «ставку». Стрельбы не было. Лес молчал. И о войне напоминало только зарево над его кромкой. Зарево пылало с трех сторон уже много дней: гитлеровцы жгли деревни.

Вдруг привычным ухом уловили мы дальние шорохи: где-то передвигались люди, неосторожно, без сноровки, ломая сучья, шурша сухой листвой.

Самым главным для нас было: сколько их? Потому что это могли быть только немцы. Впрочем...

— Да ведь на нас чего только не нацеплено! — сказал мой спутник.

Действительно, мы были вооружены, как говорится, до зубов: немецкие автоматы, пистолеты, гранаты за поясом.

Мы залегли во мху, в буреломе, и стали выжидать.

Шаги приближались, но были они совсем непохожи на топот подкованных немецких сапог.

Из чащи на поляну вышли четыре девушки. Можно было допустить, что это жительницы какого-нибудь села, бежавшие от немцев и разыскивающие партизан. В этом не было бы ничего удивительного. Наш отряд посылал с разведчиками листовки в окрестные деревни, на них откликались.

Но было в облике девчат нечто, исключавшее это предположение. Они были одеты в гражданскую одежду, но с явственной воинской подтянутостью: туго затянутый ремень на новых телогрейках, шапки-ушанки, ладные сапожки, все добротное, заботливо-пригнанное.

То есть именно такое, какое было на нас, когда нас отправляли в леса.

И это сейчас выглядело странно.

— Хальт! — на всякий случай крикнул мой спутник, поднявшись во весь рост.

Мгновенно произошла перестройка. Одна из девушек — мы поняли, что это их старшая — выступила вперед, как бы прикрывая остальных. Она подняла руку: в ней был пистолет.