Я простилась с ним, пообещав завтра заехать к нему.

Все семь наших разведчиков — двое из них были легко ранены и сами перевязались — подошли ко мне. Старший группы сержант Дымко подал мне только что написанный рапорт.. Он был по-солдатски краток и по-солдатски красноречив.

Связь с дивизией прервалась из-за повреждения рации случайным осколком. Но ввиду важности наблюдаемых передвижений, решили задержаться. Получив через Миреева приказ о возвращении, группа двинулась в обратный путь. Уже на «ничейной земле» наскочили на гитлеровцев. Завязалась перестрелка. Стали отходить, пустив вперед радиста с рацией. Миреев огнем своего автомата прикрывал отход. Тут он был ранен в ногу и грудь...

Я ехала в медсанбат по той самой дороге, по которой несколько дней назад мы добирались до резиденции Стручка. Но мне казалось, что с тех пор прошло очень много времени. И в этот срок, подумалось мне, я узнала еще одного замечательного человека.

В перевязочной, куда я сперва попала, я наткнулась на того ротного санитара, который доставлял сюда Миреева.

— Ну как? — спросила я.

— Ступню отрезали, вторая рана несерьезная. Поправится. Да вы пройдите к нему.

Он проводил меня до кирпичного дома в центре деревни.

Я с радостью увидела лицо Миреева, хотя бледное и осунувшееся, но без того выражения страшной муки, которое так больно меня поразило вчера на передовой.

Он был рад мне.

— Ну, вот как все получилось. Помните наш разговор в блиндаже?.. Вот и хорошо, что в военные я не стремился, теперь бы горевал.

Я подумала с грустью, что и на поле ему без ноги будет трудно, но он, как будто угадав мои мысли, тотчас же сказал:

— Я пользы принесу не меньше, а больше, чем раньше, я теперь цену всему лучше знаю. Вы еще услышите...

Я вернула ему его записную книжку — записи в ней были на его родном языке — и спросила его, о чем они.

— Я вам сейчас почитаю.

Я приготовилась слушать. Он читал и тут же переводил мне записанное.

— «Партизан М. уроженец деревни... — читал Миреев, — пал смертью храбрых в бою с карателями. Медработник Юсуп, фамилии не узнал, вынес из боя 29 раненых с их оружием, политработник... отличился при переправе...»

Примерно так выглядели эти записи. Подвиги одних были записаны подробно, о других приводились только краткие характеристики. Все это были каракалпаки, которых Миреев встречал лично или о которых слышал в течение прошедших военных лет. Здесь же оказались записанными имена тех, о которых рассказывал тогда майор в блиндаже, ночью.

— Зачем ты записывал все это? — спросила я, хотя уже и сама догадывалась.

— Видишь ли, товарищ капитан, наш каракалпакский народ очень маленький народ, очень маленький, мы как одна большая семья... В семье так всегда бывает: один отвечает за другого. Надо, чтоб семья наша знала, как мы воюем. Кто погиб, про того пусть детям расскажут. Вы поняли меня?

Да, мне все было понятно.

И, взяв из его рук книжку, я записала в нее историю Мадраима Миреева — сына каракалпакского народа.

За окном плыли снежные равнины и над ними луна, круглая и яркая, как начищенный таз.

Мы были вдвоем в купе: я и немолодой худощавый полковник с длинными темными усами. Выяснилось, что мы оба едем в один и тот же районный центр, несколько лет назад почти целиком разрушенный немцами.

— По каким делам? Могу полюбопытствовать? — спросил мой спутник.

— Я от газеты. Еду по делам выборов. Вы, очевидно, также?

В этом месяце предстояли выборы в местные Советы. Я полагала, что полковник едет в воинские части, стоявшие в тех местах.

Но он ответил:

— Нет... Я по другому делу. — Он немного подумал. — Это скорее всего личное дело.

И он объяснил:

— Еду разыскивать одного человека. Знал его в 1941 году. С тех пор не видел. Ничего не слышал о нем. А, знаете, чертовски интересно, что из него за это время получилось.

У него была необычайная манера: говоря, в раздумье делать паузы между фразами, как будто он проверял про себя правильность сказанного, и это придавало какую-то значительность его речи.

Когда я поднялась на верхнюю полку, полковник погасил свет, и голубоватая, неспокойная мгла залила купе.

Мой спутник все еще стоял у окна. В лунном свете лицо его показалось мне серьезным и печальным. Покусывая ус, он смотрел, как заснеженные елки сбегают с пригорков, словно гурьба деревенских ребят на каникулах.

В сильном свете луны ясно были видны избы деревень, расположившихся тут же, у железнодорожного полотна. Я заметила, что избы все новые, из свежего леса. Почти во всех окнах было темно, и ощущение глубокого покоя исходило от этих спящих деревень, в тишине, нарушаемой только грохотом поезда, убегающего в ночь.