— Он уехал, не простившись. Мне стоило большого труда разыскать его, — говорила Надежда Семеновна, улыбаясь своей беглой и озаряющей улыбкой. — Я приехала бы к нему много раньше, если бы не провалилась и не просидела в этой же самой Лукьяновской тюрьме полтора года. Меня выслали, я «перепросилась» сюда, заявив, что здесь у меня жених.

— Значит, ваша семейная жизнь началась только здесь? — удивился Антон.

— Да она и не начиналась: на второй день после моего приезда Андрея арестовали.

Антон перечитал недавно полученное письмо от Маши. С девической неловкостью она невольно выдавала свое чувство. Письмо было деловое, но нежность просачивалась сквозь каждую строчку. Потом вскрыл свое собственное, еще не отправленное письмо: оно было сдержанно, и все же восторженная душа уловила бы в нем надежду. Антон сложил оба письма и разорвал их.

А Надежда Семеновна не зря обивала пороги влиятельных лиц: до отправки в ссылку Богатыренко освободили на поруки. Никогда еще Антон не видел Андрея Харитоновича таким оживленным и счастливым. В Вятку уезжал вместе с Надеждой Семеновной.

«Куда теперь?» — спросил себя Антон, проводив их. «Исключен без права поступления вновь в какое-либо высшее учебное заведение в течение года», — гласило постановление.

Сейчас Антону казалось, что это даже к лучшему. Он так мало видел, так плохо знал людей. Ему хотелось пожить среди народа. Случайные попутчики неожиданно встали перед ним. Сохранились в его памяти и веселый старичок, и голубоглазый мужик с его житейскими недоумениями.

Антон поехал в Самару на постройку моста.

Стояло начало лета 1899 года.

Костюшко жил в Покровской слободе, как и все рабочие с постройки, кроме тех, кто, пропившись до рубахи, ночевал на берегу под лодкой. Снимал комнатушку у бездетной солдатской вдовы Феклы Курагиной. Вдова была женщиной рассеянной жизни, хозяйством не занималась. И в доме, и в огороде царило запустение. Фекла ходила по знакомым, попрошайничала, гадала на картах.

Поначалу она повадилась сиживать у жильца: авось угостит чаем с сахаром, но жилец был неразговорчив и выпроваживал хозяйку. Фекла потеряла к нему интерес и раз, вернувшись домой под хмельком, раскинула карты и сказала авторитетно:

— Для сердца выпадает тебе бубновая дама-шантретка, для дома — нечаянная радость. Что будет? Казенный дом и трефовые хлопоты. А помрешь ты от угару — бани опасайся.

Но жилец и этим не заинтересовался, а сказал только, что другого конца для себя и не ждал.

У Антона и собирались. Сначала два-три человека, а потом и более десятка.

Лето началось хорошо: росными утрами, проливными дождями, желто-глинистыми потоками, сбегающими с крутого берега.

В июле внезапно задул сухой ветер с востока. Горячий вихрь нес на могучих крыльях тяжелые пылевые тучи. Он дул много дней подряд. Жаркая мгла стояла над землей, и солнце висело белым накаленным диском, как будто на него смотрели сквозь закопченное стекло.

Однажды в полдень Антон увидел: быстро, у него на глазах, пожухли и свернулись листья березок под окном, ости побелели, словно огонь пробежал по ветвям, зеленые листья высыхали и, по-осеннему шурша, опадали.

Днем и ночью жаркая, испепеляющая вьюга кружила по полям, осыпалось запаленное зерно, черный туман клубился над нивами.

Суховей умчался. На пепелище полей, почерневшие, как дерево, разбитое молнией, стояли люди. В избах бабы молча, без слез собирали скарб, шили сумы, обряжали в дальнюю дорогу детишек. И сразу стали зваться страшным словом: «голодающие».

Мартын Иванович, самый доверенный человек на постройке, с шапкой в руках обошел артельных рабочих. Люди хмуро, стеснительно бросали деньги. Старик благодарил, крестясь, и вдруг, блеснув острыми глазками, говорил какому-нибудь мужику, норовящему отделаться грошиком:

— Совесть-то есть? В кабак снесешь, а на голодающих жалко? У, жила!

И, ворча, мужик копался за пазухой, доставая денежку.

Костюшко уважал Мартына Ивановича. На вечерних беседах в квартире солдатки старик любил возражать ему: возражения, длинные и витиеватые, старик, казалось, адресовал не только ему, Антону, а всем «ученым людям».

— Хлеб на корню ценится, а человек — по жизни. Ты человека пойми по его мытарствам.

— А я про мытарства и говорю, только понять надо, откуда они происходят, — отвечал Антон.

Пощипывая редкую бородку, Мартын Иванович ехидно спрашивал, отводя в сторону глаза:

— Вот вы, Антон Антонович, высказались в том, к примеру, смысле, что рабочего человека кругом обглодали, вроде как собаки кость: фабрикант свое выколачивает, целовальник — свое урывает, торговец — опять же свое выманит. Поп и тот норовит ногтем грошик выцарапать. А мужик, Антон Антонович? Мужик — человек вольный. У него хозяйство свое, и судьбе своей он сам хозяин. Верно я говорю?