Принятие австрийской конституции, которая вступила в силу 1 октября 1920 г., не привело к внутриполитической стабилизации в стране. Христианские демократы настояли на делегировании землям значительных полномочий, что только усугубило латентный конфликт промышленных центров и консервативных сельских регионов республики. Наряду с партиями значительную роль в политической жизни страны стали играть военизированные формирования — рабочий шуцбунд, праворадикальный хаймвер, различного рода фашистские союзы. Идеи реванша в общественном сознании австрийцев переплетались с надеждами на «великогерманское объединение», запрещенное Версальским договором.

В октябре 1922 г. Австрия справилась с гиперинфляцией, стабилизировав свою валюту на отметке 80 тыс. крон за один доллар США. Страна оказалась под жестким финансовым контролем специального комиссара Лиги Наций. Он единолично распоряжался доходами от пошлин и акцизов, являвшихся обеспечением международного займа. В рамках режима санации правительство пошло на увольнение 100 тыс. чиновников всех рангов и резкое сокращение социальных программ, которые буржуазная пресса называла рудиментом революционной эпохи.

Вторая половина 1920-х годов стала периодом постепенного подъема и модернизации австрийской экономики. Усилилось проникновение в нее иностранного капитала, в основном английского и американского. Инвестиции направлялись в крупные инфраструктурные проекты, такие как строительство гидроэлектростанций и перевод железнодорожного транспорта на электрическую тягу.

Уникальным социально–политическим явлением Австрийской республики 1920-х годов стал феномен Красной Вены. Столица, находившаяся под контролем социал–демократических бургомистров, стала пионером в области социального обеспечения и здравоохранения. Рабочие в массовом порядке переселялись из убогих казарм в просторные и комфортные жилища, построенные за счет городского бюджета, за десятилетие в Вене почти в два раза снизилась детская смертность.

Именно в Вене в июле 1927 г. разразился социально–политический конфликт, символизировавший конец недолгой эпохи стабилизации в Австрии. Оправдание судом фашистских убийц привело к беспорядкам и поджогу Дворца юстиции, собравшаяся перед ним толпа была расстреляна полицейскими. Реакционные силы, симпатизировавшие австрийским фашистам, имели все основания для торжества — миф о силе рабочего класса, о «социализме в одном городе» был развеян. После венского расстрела ситуация в стране развивалась по наихудшему сценарию. Конфронтация социалистического и правоконсервативного лагерей стала приобретать черты, характерные для эпохи гражданской войны.

Первые послевоенные годы в перенесшей невиданные потрясения Европе повсеместно были наполнены жаждой стабильности, возвращения к довоенной, мирной повседневности, порядку и уверенности в будущем. Однако трудности «реконструкции», революционные взрывы, осознание подлинных масштабов военной трагедии, неудовлетворенность результатами или горечь поражения делали простой возврат в прошлое невозможным. Цивилизационный кризис периода Первой мировой войны продолжался в умах смятенных и отчаявшихся за эти годы людей, как элиты, так и масс, пугая глобальными вопросами о смысле исторического развития всего человечества, сломе старого мира, крушении устоявшихся ценностей эпохи ушедшего века и цивилизационном тупике. Правые и левые, консерваторы и либералы, социалисты и коммунисты, националисты и интернационалисты — все они нуждались в надежде на лучшее будущее и преодоление изъянов прошлого, которые каждый трактовал по–своему. Всем были необходимы яркие лидеры с программой действий, наполнявшей смыслом неустойчивое послевоенное существование.

Расширение электората, выход массы, еще вчера маломобильной и политически непросвещенной, на историческую сцену придали идеологическим баталиям совершенно новую окраску: наряду с харизмой вождя решающими факторами успеха становились наличие массовой базы движения в разнородных слоях общества, способность объединить поляризованные интересы, сплотить людей вне классовых и иных рамок, манипулировать их инстинктами, чувствами и действиями. Обоснованность и реалистичность предлагаемых панацей отступала на задний план. Стереотипы социального поведения не только фронтовиков, но и общества в целом были настолько преобразованы четырьмя годами беспрекословного подчинения, всеобщей милитаризации и самоограничений, что многие, особенно в странах без долгой демократической традиции, видели средство спасения от всех бед в сильной власти, способной покончить с кажущимся бессилием парламентаризма, и в сильном лидере, способном эту власть установить и удержать. Граница между допустимостью такой власти и диктатурой в сознании практически отсутствовала, насилие стало чуть ли не нормой. Вооруженные отряды разного толка, из бывших солдат, молодежи, люмпенов, испуганных и обозленных социальных аутсайдеров стали распространенным явлением политической жизни начала 1920-х годов и постоянным фактором дестабилизации обстановки, ощущавшим себя вне рамок гражданского общества. К ним присматривалась и политическая элита, зачастую чувствовавшая необходимость выбирать «из двух зол»: между коммунизмом и тоталитаризмом (фашизмом).

Революционные потрясения и левые эксперименты, радикализм перемен по русскому образцу отвечали надеждам лишь части тех, кому нечего было терять. Остальным смысл вероятного насилия все же виделся в защите порядка и стабильности. Большинство западноевропейского общества было далеко от признания очистительной миссии в сломе привычного мира, страхом и неуверенностью сердце бюргера любого масштаба наполнял даже рост влияния социал–реформистских идей, целью которых на самом деле все более становилась интеграция понятия социализма и связанных с ним преобразований в существующую картину мира. Но необходимость перемен ощущалась очень остро.

Наряду с левым радикализмом в ряде стран, наиболее болезненно перенесших войну, зарождались и крепли парадоксальные настроения псевдореволюционного консерватизма, истоки которого следует искать в до и послевоенных трудностях модернизации, крайнем обострении национального чувства и ущемленного национализма, гипертрофированной этатистской традиции, элементарной боязни потерять даже то немногое, что имели. Сторонники этих идей отвергали и либеральные идеалы, считая их нежизнеспособными в новом мире, и легитимистский консерватизм, основанный на примитивном восстановлении старого порядка, и большевистско–коммунистические эксперименты, раскалывавшие общество до хаоса и гражданских войн. В новом, тоталитарном обществе должно было господствовать добровольное единение во имя высшей цели всеобщего блага нации, расы, «народного сообщества», во имя создания нового человека, свободного от пороков индивидуалистического рационализма и прагматизма.