К концу XX в. меняются национальный и гендерный состав студенческого и научного кадрового корпуса. Рост числа университетов и тенденции к превращению массового образования практически во всеобщее в ряде развитых стран приводит к формальному или неформальному выделению круга ведущих учреждений этого профиля в каждой стране.

В области естественных наук крупнейшим открытием первых десятилетий XX в. стала теория относительности А. Эйнштейна и проникновение в неизведанные ранее законы развития микромира и макромира (в том числе происхождения и устройства Вселенной). В математике были особенно важны открытия, связанные с проблематикой информации; в прикладном плане это было необходимо и в связи с развитием вычислительной техники и систем коммуникации. В области химии новые открытия позволили получить новые материалы (каучук, нейлон, пластмассы), использовать явление радиоактивности, открывать (в том числе синтезировать) новые элементы периодической таблицы Менделеева. Для биологии новая эра означала открытия генетики, роли ДНК, РНК и формулирование синтетической теории эволюции. Биология клетки и организма и успехи химии дали толчок развитию медицины, включая открытие антибиотиков и успешную борьбу с прежними опасными недугами и эпидемиями; появились возможности новых хирургических операций и трансплантации органов, начались исследования стволовых клеток и возможности клонирования живых организмов. Техника стала не просто прикладной областью науки, но первостепенной областью приложения ведущих научных сил — особенно в совершенствовании транспорта и двигателей, управлении энергетикой и каналами коммуникации. Мобилизации двух мировых войн сказались на знаниях о ресурсной среде обитания человека (геология, география), а прикладная сфера биологии усовершенствовала развитие сельскохозяйственных технологий в самых разных сферах (от почвоведения до переработки продуктов).

Значительную эволюцию в XX в. прошли в своем развитии знания о человеке и его мире. Конец Первой мировой войны сказался на перемене ценностных и мировоззренческих установок в области гуманитарных наук. Прежние упования на общность культурного горизонта населения Европы, незыблемое уважение прав личности и постепенный прогресс цивилизации — все это оказалось опровергнуто реальностью кровавых боев и взаимными пропагандистскими кампаниями, обличающими культуру и науку «врага».

В области философии неокантианство сменилось новыми течениями, из которых особенно популярными были феноменологические учения Э. Гуссерля и М. Шелера, а также разными версиями философии жизни в духе Ф. Ницше или Г. Зиммеля. Прежний акцент на изучение теоретической логики наук о природе или наук о культуре сменился упором на непосредственный анализ событийности в рамках философии экзистенциализма (М. Хайдеггер, К. Ясперс в Германии), который во многом воспринимал и синтезировал феноменологические идеи и принципы, заложенные еще Дильтеем и Бергсоном в конце XIX столетия. Экзистенциализм был и философским, и литературным феноменом, который в середине XX в. особенно остро отражал мироощущение человека, в одиночку противостоящего вызовам и угрозам окружающего мира (и только на основе общности этого переживания с другими индивидами также способного и на коллективные действия).

Столкновением философских стратегий стал известный спор в швейцарском Давосе весной 1929 г., противопоставивший М. Хайдеггера и Э. Кассирера. Формально спор шел об интерпретации положений Канта, однако за этим стоял выбор в пользу широты историко–философского анализа, европейской либеральной традиции (Кассирер) или глубинного изучения оснований новоевропейской метафизики, чреватого фундаментализмом (Хайдеггер). Вступление Хайдеггера в НСДАП в 1933 г., уже после назначения Гитлера на пост рейхсканцлера, и его речь о самоутверждении немецкого университета стали символом тоталитарного помрачения немецкой мысли.

Политическая пристрастность философской мысли XX в. не сводилась, конечно, к правым, фашистским или нацистским устремлениям. Так, Б. Кроче и Д. Лукач развивали в межвоенную эпоху идеи Гегеля в либеральном или левом ключе, и их мысль нашла во второй половине XX столетия немало приверженцев, в том числе и благодаря А. Кожеву. Материалы парижских лекций этого русского эмигранта, в свое время близкого к левым евразийцам, в самом конце 1930-х годов также открывали французской и европейской публике нового Гегеля и интерпретировали идеи и ключевые положения «Феноменологии духа» в духе экзистенциализма. Философия отчуждения Лукача, постулаты марксистской критики товарного фетишизма, социологический анализ массовой культуры и эмансипационное толкование психоанализа легли в основу теоретических представлений теоретиков Франкфуртской школы (Т. Адорно, М. Хоркхаймер, Г. Маркузе, Э. Фромм). Совершенно уникальным в этом кругу веймарских интеллектуалов был опыт В. Беньямина, соединявшего еврейский мессианизм с приверженностью к марксистскому материализму. Влияние феноменологии Гуссерля, а также опыт построения «истории искусств без имен» (Г. Вёльфлин) вместе с художественным опытом авангарда позволили состояться крупнейшей новации в литературной теории XX в. — русскому формализму в том виде, как он сложился в петроградском Обществе изучения поэтического языка (ОПОЯЗ; В. Шкловский, Ю. Тынянов, Б. Эйхенбаум) и Московском лингвистическом кружке (Р. Якобсон, Г. Винокур). Хотя формализм ориентировался на левую эстетику, а поклонники американской «новой критики» в 1920-1940-е годы исповедовали более консервативные художественные и политические взгляды, но и те и другие формировали базовые для структуралистской эстетики и литературной теории принципы восприятия автономного произведения словесного искусства. Идеи Франкфуртской школы, взгляды Брехта и теории формализма отразились на формировании самосознания и концептуального инструментария гуманитарных наук 1960-х годов, на которых особенно сказалось влияние «новой левой» историографии США. В истории искусства аналитические установки истории духа или социологии культуры все же не смогли превзойти достижений Э. Гомбриха, а также «иконологического подхода», предложенного Э. Панофским и его соратниками, опиравшимися на наследие А. Варбурга и Гамбургского института истории искусств (после 1933 г. он переехал в Лондон).

Для творческой атмосферы в гуманитарных науках 1920-1940-х годов важным было влияние диаспор: если в российской возобладали идеи сохранения культурной и национальной идентичности, то в немецкой и австрийской эмиграции (главным образом в Америке и Великобритании) победила установка на творческую трансформацию прежних принципов и взаимодействие с либеральной и прагматической традициями принимающих стран. Для середины века был характерен переход через национальные и дисциплинарные границы, особенно в рамках общих идейных течений (феноменология, гештальт–психология или утвердившийся в Чехословакии усилиями деятелей пражского лингвистического кружка структурализм, развитый в США Р. Якобсоном, К. Леви–Строссом и отчасти Э. Кассирером). Другим примером успешного идейного трансфера стала эволюция взглядов теоретиков «Венского кружка» в США — там наследие позитивизма Э. Маха стало основой логического эмпиризма. Вместе с идеями Л. Витгенштейна и К. Поппера именно эта эпистемология стала в 1940-1960-е годы господствующей и для естественных, и для гуманитарных наук, в особенности ориентированных на запросы «научности» и «актуальности».

Социальные и гуманитарные науки в структуре советского режима должны были в первую очередь выполнять идеологическую функцию, и контроль политической власти над ними был гораздо более жестким. Кроме того, считая их более «понятными», представители политической верхушки считали себя вполне компетентными, чтобы напрямую вмешиваться в научные дискуссии и высказывать свое мнение, которое приобретало статус «истины в последней инстанции». В результате о существенных в мировом научном контексте достижениях советской гуманитарной науки можно говорить или по отношению к периоду становления государственной системы контроля над наукой, т. е. к 1920-м годам (например, формальная школа в литературоведении), либо по отношению к достаточно маргинальным с точки зрения государственно–бюрократического контроля областям исследования. Ярким примером в этом отношении является получившая широкое признание в 1970-е годы теория карнавальной культуры, созданная М. М. Бахтиным, с точки зрения советской академической иерархии бывшим «всего лишь» преподавателем педагогического института в Саранске. Чем более специализированными и профессионализированными (или эмпирически ориентированными) были научные направления, тем в большей степени им удавалось «спрятаться» от непосредственного государственно–идеологического контроля. Ярким примером такого бегства от контроля служит знаменитая московско–тартуская семиотическая школа, формирование которой началось в 1960-е годы.

Процессы осовременивания происходили в разных дисциплинарных и национальных сообществах с несовпадающей скоростью, на что влияли и политические, и культурные факторы. Расширение экспериментальной и источниковой базы исследований, математизация понятийного аппарата, запрос на экспертное измерение общественных процессов или оптимизацию государственного управления особенно затронули социальные дисциплины. В экономической науке влияние политических установок было вполне очевидным. В Европе и США подходы, сформулированные Дж. М. Кейнсом, стали рецептом трансформации капитализма (особенно в программе «Нового курса» Ф. Д. Рузвельта). В Австрии межвоенного времени Ф. фон Хайек и Л. Мизес предложили более либеральную модель саморегуляции экономики, сводящую к минимуму вмешательство государства. Применение кибернетических идей и подходов, внедрение теории игр и новое понимание экономической рациональности сформировало — усилиями выходцев из Германии и Австрии в эмиграции — основные постулаты современной экономической теории. По отношению к ним прежние принципы «исторической школы», неорикардианства или экономико–антропологические штудии (К. Полани) отошли на второй план, как и экономические теории рыночного социализма, особенно популярные в Польше и Чехословакии в 1950-1960-е годы. В свою очередь, взгляды М. Фридмена на стратегии регулирования экономики стали основой и неоконсервативного поворота М. Тэтчер и Р. Рейгана, и посткоммунистических реформ в Восточной Европе и Советском Союзе после «бархатных революций» 1989-1991 г.

Господствующим течением гуманитарного знания в 1960-1970-е годы стал структурализм (благодаря лингвистическим трудам Р. Якобсона, этнологическим работам К. Леви–Стросса и философии М. Фуко). Именно тогда эксплицитно оформилось противостояние базовых познавательных и гуманитарно–научных установок, которые можно обозначить как аналитическую и герменевтическую. Эти академические стратегии также были составными частями, соответственно, сциентистских и антисциентистских идейных комплексов. Неслучайны прямые переклички по обе стороны железного занавеса: споров «физиков» и «лириков» в СССР периода оттепели и дискуссий об идее «двух культур» Ч. П. Сноу в Великобритании. И в том, и в другом случае речь шла о новом измерении субъективности, о растущей роли техники и искусственного интеллекта, об ответственности ученого. Герменевтика Х. Г. Гадамера (с ее явными консервативными истоками) и критическая теория Франкфуртской школы в Германии и США явно тяготели к антисциентизму и выделению деятельностного начала в базовых познавательных подходах. В противовес этому в американской социологии, например, мейнстримом до конца 1970-х годов оставался структурнофункциональный подход. Этот круг идей, связанный с именем Т. Парсонса и Р. Мертона, соотносился современниками с кибернетическими идеями Н. Винера и установками системного подхода (его пионером считают биолога Л. фон Берталанфи). Речь шла о поиске общей методологии для прикладных дисциплин, технически совершенных и в идеале алгоритмизированных. Социальные науки во второй половине XX в. стали своего рода «третьей силой» между господствующими естественными и традиционными гуманитарными дисциплинами. Но и для них оставалась важной проблема увязки общей социальной теории (например, идей М. Вебера и Э. Дюркгейма) и прикладных социальных исследований, включая опросы, обработку данных и т. д. Для исторической науки XX в. также характерно усиление внимания к социальным детерминантам постижения прошлого — и во французской школе «Анналов», и в американской историографии (где немалую роль играет и интерес к географическим параметрам эволюции обществ), и в немецких версиях описания «структурной истории», преимущественно ориентированной на постижение индустриального мира. Впрочем, в этой дисциплине сохраняется и влияние разных форм интеллектуальной истории, в частности истории ментальностей и истории понятий (с 1970-х годов, особенно в Германии).