— Вас не накажем.

— А зачинщиков? — спросили из дальних рядов.

— Не знаю, — отвечал Калинин. — Что я могу заранее сказать? Будет разобрано, кто и с какими целями вас научил останавливать фабрику. Шуточное ли дело — такую махину остановить! Об этом вся страна узнает, а за границей враги на наш счет злословить будут. Могу только обещать, что наши органы каждого внимательно выслушают. Советская власть не заинтересована кого-нибудь несправедливо обижать, а с рабочими ссориться ей нельзя и подавно. Если и накажем кого, то только по необходимости и по справедливости.

— Строго накажете?

— Откуда я знаю? Может быть, строго. Я же вашего дела не разбирал.

Когда уже Калинин повернулся, чтобы сойти с грузовика, его еще спросили:

— А как Владимир Ильич Ленин? Выздоровеет?

— Ленин?.. — переспросил Михаил Иванович, и голос его невольно дрогнул. — А как же! Мы все надеемся на это.

Секунду-другую длилась во дворе тишина. Потом толпа как бы вздохнула. Разлился похожий на шум листвы тихий говорок. Вдруг от проходной раздался звонкий женский голос:

— А ведь вы товарища Ленина своим депутатом в Московский Совет избирали!

Это неожиданно для самой себя выкрикнула Оля. И снова тишина мгновенно сковала толпу. Калинин обернулся и указал в Олину сторону:

— Слышите? Вон она что говорит вам!..

Калинин уехал.

Он так ничего и не обещал трехгорцам. Тем не менее по его отъезде они стали на работу.

— Быстро он нас уговорил! — с довольной улыбкой сказал Ольге старик вахтер, когда она выходила с фабричного двора через проходную.

Несколько дней спустя Костя пришел домой поздно вечером. Ольга встретила его возгласом:

— Не угадаешь, кто у нас был! Федя Лохматов! Ночевать придет. Из Средней Азии. Ликвидировали там какое-то Матчинское бекство, гнездо басмачей.

— Вот неугомонный вояка! — в радостном оживлении воскликнул Костя.

— А туда попал из Тамбовской губернии, где дрался с антоновцами. Я говорю: «Федя, у тебя авантюрная жилка, у тебя зудит — непременно побывать на всех фронтах». Он смеется и отвечает: «С одними только японскими самураями не удалось любезностями обменяться».

Братьев Лохматовых они очень давно не видали: старшего, Николая, целых восемь лет, а Федю лет пять, с тех пор как он из Еланска уехал на красный фронт. От Коли последние письма были в начале девятнадцатого, тоже с фронта…

— Знает Федор что-нибудь о Николае?

— Говорит, тот на Дальнем Востоке. Чуть ли не в Китай ездил.

Ночевать Федя явился в двенадцать часов ночи, усталый. После первых приветствий его спросили:

— Ты в Москву надолго?

— Дня на три.

Оля даже руками всплеснула:

— После стольких лет?.. Пожил бы хоть месяц! Я уверена, никто тебя отсюда не гонит, сам напрашиваешься.

— Служба гонит.

— Ну, отпросился бы! Нельзя же воевать и воевать без конца.

Федя посмотрел, прищуриваясь, на свои ногти, — он их по-прежнему обкусывал. Картавил он теперь менее заметно, чем в отрочестве. На коротко обстриженной голове не было вихров. Федор раздался в плечах и напоминал ловкого молодого медведя. На нем была черная кожаная куртка, на икрах вместо голенищ краги.

— Знаете, откуда я сейчас? — сказал он, помешивая ложечкой в стакане чая. — Из Большого театра. «Снегурочку» слушал. Сидел на галерке, отдыхал душой, вышел на улицу — в голове закопошились «несвоевременные мысли». Шестой год доживаем при советской власти, а лучший из наших театров пробавляется монархическими операми: царь Берендей, «Царская невеста», «Сказка о царе Салтане»… «Борис Годунов», «Князь Игорь», — не хватает только «Жизни за царя».

— А душой, говоришь, все-таки отдохнул? — засмеялся Костя, трепля Федю по голове. — «Полна, полна чудес могучая природа!» — запел он из арии Берендея, под тенора. — Больно ты скор насчет новых опер. Это не блины печь.

Оля заметила:

— Говорят, какой-то сверхреволюционер предлагал под Большой театр подложить бомбу. Это проще, чем новые оперы писать.

— Три четверти населения России еще азбуки не знает, — проворчал Костя. — Хоть бы со старыми его познакомить.

— Как радио? — спросил Федя. — Когда его в деревню начнут внедрять?

— Не знаю, пока и в городе редко слышим.

— За границей, я читал, уже аппаратики такие изобретены, в кармане носишь и на ходу радиопередачи слушаешь. Я как попадаю в какой ни есть городишко, первым делом местную библиотеку вверх дном переверну. А уж в Москву вырвешься на неделю — будто с луны слез или из преисподней выскочил… Вы тут живете и думаете, война кончилась? Она идет подспудно. «Поднэпно», так сказать, — Федя поиграл пальцами для иллюстрации, как под покровом нэпа продолжается война. — Тамбовских мужиков я на всю жизнь запомнил! В навозе до сих пор копаются, физически и духовно. Полный «идиотизм деревенской жизни», Маркс как в воду на них глядел, когда писал эти свои слова. Переделать их нам еще не дешево обойдется.