— Что, силен в деревне кулак?

— Где как. Силен, где нас нет, коммунистов. Где ему не поддаются, там в нору залезает. Выставит из нее обрез и постреливает, тут селькора, там предсельсовета, коли под его дудку не пляшет. А то нашего брата, чекиста… Да не в одном кулаке дело, а в тех, кто на его провокацию идет. Он любитель загребать жар чужими руками. Я думаю, впрочем, никакие враги нам не страшны, если мы сами не подгадим.

Федя заговорил об одном довольно видном работнике, чья фамилия в те дни мелькала на страницах газет.

— В восемнадцатом году такая вещь была немыслима: большевик, ответственное лицо — и вдруг обвинение в растрате! Зловещий симптом. Растлевающее влияние нэпа.

— Такие случаи единичны, Федя, — возразила Оля. — Если установят корысть — расстреляют. А может, по халатности подписал подсунутую кем-то ассигновку?

— В верхах, разумеется, они только и могут быть единичными, но в низовом аппарате, где мы работникам платим гроши?.. В сельсоветах, в сельской милиции? У кого классовой твердости не хватает, соблазняется взяткой, а кулак тут как тут.

— Завтра воскресенье, сходим, Феденька, вместе на сельскохозяйственную выставку? — предложила Оля.

— Обязательно, это у меня в плане. Сегодня не успел. Завтра к двум часам дня буду у вас, и пойдем. Кому ты стелить собираешься? — спросил он, глядя, как она разворачивает на полу небольшой матрасик.

— Косте. Тебя, с дороги, на его кровать уложу.

— Я на окне лягу, — возразил Федя.

— Как на окне?

— Так. Оно у вас широченное, наискось улягусь. Свежий воздух. Вы с открытым окном спите, надеюсь?

Внизу темнела пустынная ночная улица, вверху горели на черно-синем небе звезды.

— Ты, Феденька, с ума спятил! — подивился Костя. — Четвертый этаж, ты сверзишься!

— Не волнуйся, дело знакомое. Подушку убери… Мне не след привыкать к такой роскоши.

Переспорить его было невозможно.

— Вы не знаете, в какие условия я из Москвы еду.

— Ну и чудак же ты! — сказал Костя. — Вот не ожидал от тебя! Хоть ты и раньше был, по правде сказать, малахольный. В конце концов, успеешь натренироваться в вагоне без подушки спать, коли уж так необходимо, да и без того привык, наверное… А здесь пользуйся случаем, отдохни по-человечески.

Но Федор скомкал свою куртку и, примостив ее в головах, у распахнутой рамы, на самом краю подоконника, свернулся на нем калачиком. Уже сонным голосом он все еще толковал — про отказ патриарха Тихона от борьбы с советской властью, про памятник Тимирязеву, который скоро откроется в конце Тверского бульвара. Рассказывал, как давеча днем ходил навестить «комсомольскую коммуну».

— Мне их адрес один парень в Бухаре дал. Живут в районе Бронных улиц, исконном студенческом… На общие средства. Вроде вашего, Костя, дореволюционного «Фаланстера» в Еланске. Ребята и девчата прекрасные, кто учится, кто работает. Одной девчонке жилотдел ордер выдал на большую комнату, она его вернула, говорит, комната мне велика. На стене у них плакат из Маяковского: «Скорее головы канарейкам сверните — чтоб коммунизм канарейками не был побит!» Поют: «Станцуем Карманьолу, пусть гремит гром борьбы!» Одно мне у них не понравилось: вместо «есть» говорят «шамать», точно беспризорники какие… И девчонки наголо острижены. А знаете, в Москве зарегистрировано пять тысяч беспризорных детей? Мне мой товарищ рассказал, он по заданию Дзержинского их отыскивает и в детколонии отправляет. Ночуют на чердаках, в подъездах, асфальтовых ямах…

Утром, проснувшись и не видя Федора, Ольга в испуге бросилась к окну. Однако на столе лежала записка: «Приду к двум дня». Оля облегченно вздохнула.

— Слава богу, придет! Если на луну не умчится.

У Пересветовых сегодня пили чай Афонин и Уманский. Элькан рассказывал:

— Вчера в первый раз увидел живого енчмениста. Спорить с ним — что в стену горох кидать. Студентик из энкапээсовского института. Молоденький такой, вихрастый, а самомнения — на десять Вейнтраубов… На Енчмена молится.

— В чем состоит теория этого Енчмена? — спросил Костя. — Рассказывают что-то несуразное.

— Хочешь, дам почитать его «Восемнадцать тезисов»? — предложил Иван Яковлевич.

— Некогда мне читать.

— Человек вообразил, — отвечал Элькан, — будто все науки можно свести к пятнадцати «биологическим анализаторам», и эту свою «теорию новой биологии» выдает за самое грандиозное событие последних тысячелетий, самого себя выдвигает в «руководители Ревнаучсовета Республики», а в дальнейшем и всего мира.

— Он не маньяк? — предположила Оля.

— Не думаю. Говорят, член партии. В общем, очередная попытка с негодными средствами подменить философию одной из конкретных наук в данном случае расширительно истолкованной биологией.

— Это как некоторые пытались подменить ее теоретической физикой, — заметил Костя, — а фрейдизм и философию и борьбу классов хочет объяснить развитием полового инстинкта. Ученые мужи, а какое невежество.

— Принципиальное притом, — согласился Афонин. — Марксизма ни за что знать не хотят. Отбояриваются от единственной передовой философии нашего века, которая способна им помочь в их же науках.