— Фрейдизм пытается опереться на данные психологии, — сказал Элькан. — Ну что же, изучай, пожалуйста, значение сексуального момента в развитии ребенка, взрослого, прав ты или нет, пусть судят специалисты-психологи. Так нет же, этого им мало, суют еще свой нос туда, где ни бельмеса не понимают. Ей-богу, кажется, появись завтра новые научные открытия в области разведения огородного хрена, и сейчас же выскочат из-под земли энтузиасты и философию предложат заменить «хренологией».

— Еще Сеченов говорил, — заметил Иван Яковлевич, — что всякий дилетант мастер обобщать необобщаемое. Енчмен — один из таких дилетантов. Особенно в философии.

— Что же он разумеет под «биологическими анализаторами»?

— Философские познавательные категории, только в переводе якобы на язык рефлексов.

— На мой взгляд, — сказал Уманский, — его самое сногсшибательное открытие — это «богорадость», или «богореакция». Она якобы зародилась в художественной форме в понятии библейского бога Иеговы, затем перекочевала в христианство, а позднее в марксизм. Исход евреев из Египта выдается за социальную революцию, пророки Моисей и Авраам — за предшественников Карла Маркса и его завершителя Эммануила Енчмена.

Оля с Костей весело смеялись.

— И это опубликовано?

— Бумага все терпит.

— И находятся последователи?

— Говорю вам, с одним беседовал. Честное слово, оторопь берет! Обыкновенная человеческая логика с ним дает осечку. Только моя покойная бабушка держалась с таким фанатизмом, когда мы с Леной доказывали ей, что бога нет. Между прочим, наличие психики у других людей, кроме него самого, Енчмен берет под сомнение. Ему положительно известен лишь тот факт, что одушевлен он сам.

— Затхлая философская поповщина двухсотлетней давности! — восклицал Пересветов. — Субъективный идеализм епископа Беркли.

— Уж я этому птенцу жевал, жевал: как же, говорю, понять, кто из вас двоих неодушевленный предмет — вы или ваш пророк Эммануил? А ваши папенька с маменькой психикой располагали? Или вы не уверены в этом? Может быть, вы явились на свет от неодушевленных предметов?

— Шутки шутками, Элькан, но это страшно, что ты рассказываешь! — сказал Костя. — Столько новой, рабочей молодежи повалило в наши вузы, мы не успеваем ее идеологически охватить, вот любознательные юнцы и набрасываются на всякую ахинею. Ловят их на любой реакционный крючок… Нам надо как можно скорей кончать институт!

— Этот юнец как раз не из рабочих, но принципиально ты прав, конечно.

День выдался ослепительный, не по-осеннему жаркий. Костя решил усесться писать перед раскрытым окном и начал помогать Оле поскорее убрать со стола посуду.

Дверь в их комнату вдруг без стука отворилась, и в нее просунулась мальчишечья голова в картузе. До странности знакомые Косте глаза смотрели на него выжидательно.

— Тебе чего?

Мальчик обернулся в коридор и громким шепотом сообщил кому-то за своей спиной:

— Тутотка!..

Войдя, он оказался довольно рослым парнем.

— Вы откуда? — переспросил Костя и вдруг узнал паренька. — Тимоша?!

— Мы из Варежки! — широко осклабясь, отвечал Тимоша Нагорнов. — И из Каменки тоже!..

За его спиной показались в двери лица еще двоих юношей и повязанной красной косынкой девушки. Вежливо приподнимая картузик, первым за Тимошей вошел светловолосый паренек в синей рубахе, подпоясанной матерчатым поясом с кистями. Второй, посмуглее, мрачноватый, высокий, в черном френче, застегнутом наглухо, бегло прикоснулся кончиками пальцев к козырьку кепи. Глаза его скользнули по книжной полке, загородившей длинную стену до потолка потрепанными корешками книг, после чего он взглянул на хозяина, кажется, с уважением.

На девушке мужской пиджак накинут был поверх деревенского покроя кофточки, в крапинку, а ноги обуты в грубошерстные коричневые чулки и полусапожки с резинками. Она стояла позади всех, стреляя исподлобья черными живыми глазами.

— Это Илья, — показал Тимофей на высокого, — Григорьев, наш волостной комсомольский секретарь. Он в Москву каменских комсомольцев привез, ну и мы с ними… А это Груня. Помните ее?

— Нет, не помню. — Костя засмеялся. — Чего ты меня на «вы» зовешь?.. Ей тогда, наверно, лет семь всего и было, не больше.

— Как же не помнишь? — удивился Тимоша. — Шабров наших, Прониных! А вот это Алеша Бабушкин, тоже вареженский.

— Меня вы не знаете, — без стеснения, открыто улыбаясь, заговорил светловолосый. — Я в Головинщине в пятиклассной школе учился, а теперь живу в Варежке у своих.

Груня стеснительным движением сняла с себя Алешин пиджак и набросила ему на плечи.

— Ну, здравствуйте, ребятки! Молодец, Тимоша, что ко мне всех привел. На выставку, что ли, приехали?

— Ага! На выставку… Комсомол прислал, — оживленно отвечали они.