Однако, как отмечал в своей публицистической статье «О самоубийствах» Василий Розанов: «Нужно быть осторожным. Один гроб может потянуть за собою ещё гроб. Есть паника, ужас всех. Вообще есть коллективное собирательное, народное в страстях, по-видимому, индивидуальных. Обратно унизительной „панике“ может образоваться горделивый и горячий ток, увлекающий слабых к мысли о волнах горя, тоски, недоумения около „моего гроба“. Ведь есть вообще посмертные ожидания; есть страстнейшие желания „того, что может произойти только после моей смерти“. Не на этом разве держится социализм, опирающийся на „то, что будет после меня“ и чего ни в каком случае не будет „при мне“, не „будет при жизни“ вот этого социалиста. А идут… Умирают… Отчего же не умереть „ради великих волн чувства“ вслед за „моим гробом“, вокруг „моего гроба“? Самоубийца получит никак не меньше того, что „жертвующий собой“ социалист…» [1.218]

В свою очередь поэт-эгофутурист Иван Игнатьев (Казанский) написал в своём единственном стихотворном сборнике «Эшафот: Эго-фигуры»:

Следуя своим творческим принципам, поэт покончил жизнь самоубийством 21 января 1914 года — перерезал себе горло опасной бритвой в день своей свадьбы.

Эта смерть, по всей видимости, оказалась для Владимира Маяковского в каком-то смысле «пробой пера». Случившаяся трагедия всколыхнула весь русский авангард, и не только товарищей И. В. Игнатьева по «Интуитивной ассоциации эгофутуризма», но и С. Боброва, В. Хлебникова, И Северянина, Т. Чурилина, самого В. Маяковского. На фоне бульварных публикаций о кровавом, в прямом смысле этого слова, событии Хлебников в четверостишье, включённом им в повесть «Ка», посчитал такой способ уйти из жизни не иначе как богоборческим актом:

Известный литературный критик Д. А. Крюков (Келейник) в некрологе, напечатанном в «Очарованном страннике», был одним из очень немногих, кто предположил, что причиной гибели поэта могла стать душевная болезнь: «Для нас скрыто навеки то, что заставило уйти так поспешно, так невероятно быстро нашего собрата по литературной работе, по исканиям невоплощённой, поруганной Красоты. Быть может, безумие захватило его внезапно цепкой лапой своей — но и над его могилой мы не отречёмся от нашей влюблённости в Искусство».

Традиция считать представителей радикального искусства, пока оно не стало классическим, конечно, сумасшедшими («дегенератами» — в немецкой транскрипции, «педерастами» — в советской) становится обязательной для любого культурного человека, особенно из числа тех, кто имел право на оценочную точку зрения.

На следующий день после гибели Ивана Игнатьева доктор медицины, учившийся когда-то на юридическом факультете Московского университета, практикующий психиатр Е. П. Радин выступил с лекцией «Футуризм и безумие»: «Психиатрам хорошо известна наклонность к новым словам (неологизмам) у душевнобольных, но такого сплошного непонятного для непосвящённого языка мы ещё не встречали…» Лектор сравнил творчество футуристов с произведениями душевнобольных, в частности своего пациента помещика Платона Лукашевича, который тоже писал стихи и изобретал слова:

Далее учёный процитировал известного больного: «Не пройдёт ста или двухсот лет, как всё лучшее, избраннейшее в Париже, Лондоне, по всей Европе и Америке будет говорить на одном из усовершенствованных Славянских языков: потом весь свет последует сему же примеру: здесь ничьё частное тщеславие не может оскорбляться — наш язык есть свой всем народам» (Платон Лукашевич. Чаромутие, или Священный язык магов, волхвов и жрецов. СПб. 9 сентября 1846 г. С. 35). Всё к тому и идёт, извините…

Суицидальное поведение людей, теперь однозначно понимаемое как социальный феномен, изучалось земскими врачами, психиатрами, педагогами, правоведами прежде всего в связи с необходимостью ведения криминальной и медицинской статистики, которая обобщалась Управлением Главного врачебного инспектора МВД и публиковалась в виде ежегодного «Отчёта о состоянии народного здравия и организации врачебной помощи населению России».

Первым из русских писателей-философов рассматривал самоубийство в качестве одной из главных нравственных проблем общества Ф. М. Достоевский, который чрезвычайно серьёзно занимался этим вопросом. Созданный им архетипический образ самоубийцы Кириллова обрёл, по мнению писателя Г. Ш. Чхартишвили (Бориса Акунина), «всемирный статус „суицидента № 1“, перемещаясь из одного философского сочинения в другое и превратившись в символ человека новой, рационалистической эпохи» [1.13].

В издаваемом Фёдором Михайловичем ежемесячном журнале «Дневник писателя» был опубликован публицистический очерк под названием «Два самоубийства», в котором писатель сравнил две трагедии: суицид семнадцатилетней дочери Александра Ивановича Герцена Елизаветы, совершённый ею по причине неразделённой любви к 44-летнему французскому этнографу Шарлю Летурно, и самоубийство юной швеи Марии Борисовой. Лиза Герцен отравилась, обмотав лицо повязкой с хлороформом, во Флоренции, оставила предсмертную записку, написанную на французском языке: «Как видите, друзья, я попыталась совершить переезд раньше, чем следовало бы. Может быть, мне не удастся совершить его — тогда тем лучше! Мы будем пить шампанское по случаю моего воскресения (…) Если меня будут хоронить, пусть сначала хорошенько удостоверятся, что я мертва, потому что если я проснусь в гробу, это будет очень неприятно…» [1.74].