По мнению Ф. Достоевского, «…безобразнее всего то, что ведь она, конечно, умерла без всякого отчётливого сомнения… Значит, просто умерла от „холодного мрака и скуки“, с страданием, так сказать, животным и безотчётным, просто стало душно жить, вроде того, как бы воздуху недостало. Душа не вынесла прямолинейности безотчётно и безотчётно потребовала чего-нибудь более сложного…» [1. 75]

В отличие от первого, второе самоубийство поразило писателя своей обыкновенностью: в небольшой заметке журналист столичной газеты «Новое время» 3 октября 1876 года описывал случившуюся трагедию: «В двенадцатом часу дня, 30-го сентября, из окна мансарды шестиэтажного дома Овсянникова, № 20, по Галерной улице, выбросилась приехавшая из Москвы швея Марья Борисова… Не имея здесь никаких родственников, занималась подённою работою и последнее время часто жаловалась на то, что труд её скудно оплачивается, а средства, привезённые из Москвы, выходят, поэтому устрашилась за будущее. 30 сентября она жаловалась на головную боль, потом села пить чай с калачом, в это время хозяйка пошла на рынок и едва успела спуститься с лестницы, как на двор полетели обломки стёкол, затем упала и сама Борисова. Жильцы противоположного флигеля видели, как Борисова разбила два стекла в раме и ногами вперёд вылезла на крышу, перекрестилась и с образом в руках бросилась вниз. Образ этот был лик Божией Матери — благословение её родителей. Борисова была поднята в бесчувственном состоянии и отправлена в больницу, где через несколько минут умерла».

Фёдор Михайлович написал в очерке: «Для иного наблюдателя все явления жизни проходят в самой трогательной простоте и до того понятны, что и думать не о чем, смотреть даже не на что и не стоит. Другого же наблюдателя те же самые явления до того иной раз озаботят, что (случается, даже и нередко) — не в силах, наконец, их обобщить и упростить, вытянуть в прямую линию и на том успокоиться, — он прибегает к другого рода прощению и просто сажает себе пулю в лоб, чтоб погасить свой измученный ум вместе со всеми вопросами разом. Это только две противоположности, но между ними помещается весь наличный смысл человеческий» [1. 74].

Известная писательница и педагог Людмила Христофоровна Симонова-Хохрякова [72] , много занимавшаяся причинами самоубийств среди женщин, утверждала, что Фёдор Достоевский был чуть ли не единственным человеком, который обратил внимание на многочисленные факты суицидов, которые исследовались им прежде всего как общественное явление. Кроме того, сам писатель был категорически против однозначного отнесения самоубийц к душевнобольным: «При каждом новом факте (Достоевский) говаривал: „Опять новая жертва, и опять судебная медицина решила, что это сумасшедший! Никак ведь они (то есть медики) не могут догадаться, что человек способен решиться на самоубийство и в здравом рассудке от каких-нибудь неудач, просто с отчаяния, а в наше время и от прямолинейности взгляда на жизнь. Тут реализм причиной, а не сумасшествие“» [1. 231]. Постараемся запомнить последнюю фразу из этой цитаты.

С такой позицией великого писателя оказались вполне созвучны идеи Питирима Сорокина, который исследовал связанную с Первой мировой войной и революцией деградацию российских элит и пришёл к выводу о том, что именно в этот период «в меньшей мере пострадали…лица морально дефективные. (…) Во время мировой войны в армию не брались лица с задержкой в развитии, психическими заболеваниями — следовательно, не подвергались риску гибели. За время же революции условия как раз благоприятствовали их выживанию. В условиях зверской борьбы, лжи, обмана, беспринципности и морального цинизма они чувствовали себя великолепно; занимали выгодные посты, зверствовали, мошенничали, меняли по мере надобности свои позиции и жили сытно и весело. Это способствовало формированию элиты нового образца. В то же самое время лица воспитанные, те, кому с детства были привиты понятия о чести, достоинстве, правдивости, принципиальности, они не могли „жульничать“, воровать, злоупотреблять и насиловать. Поэтому они были обречены на голод и исчезновение как вида, то есть невозможность приспособиться к тем сложившимся обстоятельствам в обществе — просто не выдерживала нервная система. В силу своего воспитания они не могли так или иначе молчать против совершавшихся зверств, а тем более раболепствовать перед ними, что способствовало к подозрению, преследованию и физическому устранению как элемента общества. Обострённое чувство исполнения долга, верность данной присяге в условиях изменившейся политической обстановки, войны и революции, то такое поведение усиливает риск гибели таких людей. В результате за все эти смутные годы в основном гибнут лица с глубоким сознанием долга, чем гибель лиц „аморальных“ (шкурников, циников, нигилистов и просто преступников).

Питирим Сорокин

Процент гибели лиц выдающихся, одарённых и умственно квалифицированных за эти годы опять-таки несравненно выше, чем процент гибели рядовой серой массы.

Складывается такой парадокс, что во всяком вооружённом конфликте в прицел попадают в основном одарённые лица, которых в первую очередь стремится уничтожить другая сторона. В результате таких масштабных потрясений для нашей страны это выражается не только в потере наиболее способной части населения, но и в то же время в эмоциональном выгорании нации, что способствует её закату, упадку. И это незаметно с первого взгляда, но на самом деле она имеет роковой характер и проявляется лишь в ряде будущих поколений» [1. 233].

В отличие от самодержавия, хоть как-то ограниченного в этом вопросе православной традицией, большевистская власть на первых порах своего становления предоставила гражданам полную свободу самостоятельно определять: жить или умереть. В уголовном праве РСФСР (в его первой редакции) отсутствовали какие-либо юридические последствия для тех, кто добровольно заканчивает свою жизнь.

В начале 1920-х годов в СССР начала создаваться единая система сбора сведений о завершённых фактах и попытках суицида, впервые в отечественной статистике был налажен систематический сбор сведений о самоубийствах через отделы ЗАГС, в которых теперь при регистрации смерти по такой причине обязательно заполнялся листок особой учётной формы.

Благодаря усилиям руководителя отдела моральной статистики Центрального статистического управления (ЦСУ) СССР М. Н. Гернета учёт самоубийств приобрёл системный характер и нашёл свое отражение в двух опубликованных статистических сборниках — «Самоубийства в СССР. 1922–1925 гг.» и «Самоубийства в СССР в 1925 и 1926 гг.» В них была систематизирована суицидальная статистика по губерниям и крупным городам РСФСР, Украины, Закавказья, которая включала как традиционные для этой проблемы показатели (месяц, время суток, когда произошло самоубийство, способ его совершения, наиболее вероятная причина), так и общие демографические и социальные показатели (возраст суицидента, социальное, семейное положение, профессия, размеры заработка и пр.). Таким образом, социальная патология оказалась под пристальным вниманием криминологов, статистов, социологов и психиатров.

Аналитические материалы, подготовленные отделом М. Н. Гернета, позволяли понять основные, наиболее типичные причины самоубийств в послевоенный период: по мнению социологов, в 1922–1923 годах основной причиной добровольного ухода из жизни являлись душевные и нервные болезни (25,8 % мужчин, 15 % женщин), на втором месте была безответная любовь или ревность (8,2 % и 13,3 % соответственно), затем следовали семейные неурядицы (8,8 % и 26,7 %) и пр. При этом сам профессор отмечал наименьший процент самоубийц среди военнослужащих, что объяснялось учёным качественным отбором в армию «душевно и физически здоровых» (Преступность и самоубийство во время войны и после неё. Издание ЦСУ СССР. М., 1927).