– Кофе. Капучино. С сахаром. Пожалуйста...

– Чёрный кофе и капучино с сахаром, Светлана Викторовна. Анна? Пройдемте.

Адвокат пропустил меня вперёд, зашёл следом и плотно прикрыл дверь. Кабинет в сдержанном минимализме. К стеклянному рабочему столу перпендикулярно приставлен длинный стол для совещаний. На нем в хаосе разбросаны презентационные папки, поэтому Демид быстро собирает их и отправляет в урну. Разговор с беспорядком у него короткий.

– Присаживайтесь, Аня. С чем пожаловали? Что-то непонятно по вашему делу?

– С делом все как раз кристально чисто. Даже слишком, поэтому я и пришла узнать...

– Речь ведь пойдёт о Давиде, не так ли?
– мужчина уселся в кожаное кресло с высокой спинкой и уложил свой паркер параллельно ежедневнику. Поднял на меня пронзительный взгляд и осторожно поинтересовался: - Как ваши... отношения? Наладились?

Своды щёк моментально порозовели от нахлынувшего смущения. Мужчина понимающе кивнул и улыбнулся.

– Скажите, Демид Алексеевич, вы ведь с Давидом давно знакомы?

– Достаточно.

– Вам не кажется странным, что он не вмешивается в ход судебного разбирательства и не пытается оставить себе то, что обманом забрал?

В кабинет осторожно скользнула Светлана Викторовна с дребезжащим подносом и поставила перед нами маленькие фарфоровые кружки. Все действия она совершала в гробовой тишине, трясущимися руками. Я бы от такого строгого взгляда тоже тушевалась... Справившись с испытанием, женщина стремительно покинула кабинет.

– Кажется, - согласно кивнул и отпил кофе.

– Что вы можете сказать мне по этому поводу?

– А вы сами у Давида не спрашивали?

– Спрашивала. Он отшутился и быстро сменил тему. Вот я и подумала, может быть вам известно больше?
– с надеждой взглянула в прищуренные мужские глаза.

Демид как-то странно вздохнул и подпер подбородок пальцами, откинувшись на спинку кресла. Долго и внимательно глядел на меня, напряжённо о чем-то размышлял, что-то взвешивал, а потом едва заметно кивнул собственному решению.

– Вы ведь знали, что у Павла Аркадьевича были долги? Большие?

– Да-да, конечно. Мы узнали о них, когда Давид привёз погашённые долговые бумаги. Сказал, мол, он оплатил за нас, значит теперь моя семья должна уехать из города.

Рокоссовский усмехнулся и устало растер ладонями лицо.

– Тагаев, конечно, та ещё сволочь. Но порядочная. Если вы знаете про долг, значит я могу сказать, что его было не просто выплатить. Между вашим отцом и кредитором случился какой-то разлад. Последний желал отобрать все до последней копейки и не принимал исполнение от Давида.

– Тогда ему пришлось переоформить на себя все имущество, чтобы вместе с ним перешли и долги?

Демид кивнул и развёл руками.

– Я не понимаю зачем он довёл дело до суда, но препятствовать возвращению наследства не собирается.

– И это меня он называет упрямицей, а сам-то..., - отстранённо кивала головой, как заведённая. Потом подняла взгляд на адвоката и благодарно улыбнулась.
– Я вам признательна. Теперь многое прояснилось. Мне, пожалуй, пора. Нужно все обдумать и...

– Не будьте к нему слишком строги, Анна. Не бывает идеальных людей.

– Мне ли не знать, - вздохнула и поднялась со своего места.
– Ещё раз спасибо, Демид Алексеевич, и всего доброго!

– Прощайте, Аня, - задумчиво выдохнул адвокат.

Итак, спал ещё один камень с души. И если посмотреть на всю эту ситуацию со стороны, то Давид благородный человек, а я взбалмошная истеричка. Так оно и выглядит, но что мешало ему просто сказать правду? Разве я бы не поняла его? Поняла бы! Обязательно поняла и была бы безмерно благодарна. А так он бессмысленно потратил наши нервы. Что бы стало с нами не сбеги я с самолёта? Сидела бы в глубинке и ненавидела его. Хотя, сейчас мне кажется, что не ненависть то была, а обида. За безразличие и бессердечие.

На душе царила какая-то меланхолия. Я на автомате объясняла очередную тему урока по итальянскому языку, витая где-то далеко. С тем же отстранённым сознанием раз за разом пересматривала варианты закусок для воскресного мероприятия, читала их состав, но никак не могла запомнить что к чему. Не могла сосредоточиться.

Давид с самого начала все делал ради меня и моей семьи, но зачем-то всеми правдами и неправдами отталкивал от себя. Закрывался. Возводил стену. Отступал. Что это? Желание сохранить свободу и холостяцкую жизнь или же детская травма? Если первый вариант не поддаётся лечению, то второй... второй исцеляется любовью и верностью. Их у меня хватит вдоволь, чтобы он ни разу не усомнился в своей значимости и важности. Но как выяснить, что есть на самом деле? Давид ведь не признается мне никогда...