Да, ему не нравились утопленники и почему-то вызывали в нём раздражение, хотя он сам до конца не мог объяснить, почему. Наверное, действительно, потому, что многие тонут далеко не по своей воле, и их не удаётся спасти, а они… Впрочем, подобную логику можно было применить не только к утопленникам, но раздражали почему-то именно они, а потому обычно добродушные шутки стали колючими и острыми.

— Послушайте, — Ева на шатающихся ногах поднялась в лодке и стянула с себя плед. — Боюсь, я не смогу объяснить Вам так, чтобы Вы поняли. У меня шизофрения. Каждый день, практически каждую минуту меня одолевают страшные галлюцинации, и мне некуда от них спрятаться. Мне снятся кошмары, я просыпаюсь, но кошмар не уходит, и я не знаю, где сон, а где реальность. В моей жизни нет тех, за кого я могла бы «зацепиться»: у меня есть друзья, но они такие же больные люди, как и я. Они поймут мой выбор. Меня ничто здесь не держит. Мою палату строго охраняют, но я здесь и сама не понимаю, как смогла выбраться. Море — это единственное место, где я могу потеряться. Потеряться так, что они меня не найдут. Они — страхи. И Вы не поймите меня неправильно, я хочу жить. Но не так. Шизофрения не та болезнь, которую можно вылечить, а значит, и спокойной жизни у меня никогда не будет. Дайте мне уйти. Пожалуйста.

Тишина затягивалась. Мужчина долго и внимательно разглядывал её детское лицо, казавшееся на фоне чёрной ночи в свете луны ещё более бледным, чем оно было на самом деле, только лихорадочный румянец красными крапинками выступал на впавших от частого недоедания щеках.

Наконец, Ева устала ждать. Она аккуратно сложила плед, который дал ей мужчина, положила его на деревянную перекладину скамейки, свесила ноги за борт и неслышно скользнула в воду, словно русалка, сирена или просто прекрасное видение, которое он уже давно не видел, потому что сам исполнял его роль. Вот именно. Мужчина ещё некоторое время стоял, не шевелясь, и смотрел на свой старый, аккуратно сложенный плед. Что это было сейчас? Прошли времена, когда к нему являлись во снах, представали, окружённые ореолом солнечного света, и теперь он скорее являлся к кому-то во снах и представал с ярким нимбом над головой. Но это?..

Мужчина быстро перебрался на корму и оглядел водную гладь вокруг: девушка плыла по прочерченной луной серебряной дорожке, практически сливаясь с ней, и казалось, будто она вот-вот встанет и пойдет по ней, прямо туда, на небо, где огромный глубоководный удильщик ловил маленьких рыбок-звёздочек. Быть может, в скором времени так бы и произошло, однако мужчина что-то потянул, и лодка поплыла вслед за девушкой.

— Девочка, сколько тебе лет? — спросил он, когда яхта поравнялась с Евой. Та на мгновение перевела голубые глаза, отражающие в себе летнее звёздное небо, на грека, но потом её взгляд слегка затуманился и потерялся где-то на белом парусе, очень выделяющемся среди окружающей черноты.

— Двадцать, — прошелестела она, как бы никому не отвечая. «Совсем ребёнок», — подумал мужчина и недовольно нахмурился.

— Послушай, русалочка, — продолжил он, наклоняясь за борт. — Поставь себя на моё место: как я должен себя чувствовать, когда на моих глазах человек хочет покончить с собой, а я ничего не делаю, чтобы это предотвратить? К тому же, ты же не просто так решила поплыть в открытое море? Если бы ты совершенно точно хотела расстаться с этой жизнью, ты бы спрыгнула с крыши или отвесного утеса, в коих здесь нет недостатка, бросилась бы под машину или поезд, напилась бы таблеток, на крайний случай — если что, я не призываю тебя это делать. Но ты решила предоставить выбор судьбе. Я прав? — Ева ничего не ответила, только едва заметно кивнула, прикрыв глаза. — Ну так считай, я и есть та судьба. Давай так: сейчас ты сядешь в мою лодку, и я отвезу тебя в больницу. Через год, если ты не вылечишься и, конечно, всё так же не поменяешь своего решения насчёт суицида, я отвезу тебя в открытое море так далеко, что ты вряд ли сможешь вернуться к берегу. Идёт?

Ева улыбнулась такой радостной улыбкой, будто мужчина предложил ей два рожка мороженого.

Лодка, тихонько поскрипывая, неспешной трусцой направлялась к берегу. Вскоре снова появились и разноцветные огоньки где-то слева, и угольные силуэты гор, и пирс, и набережная — всё медленно, но верно приближалось к ней и становилось всё отчетливей и отчетливей. Весь путь мужчина молчал, не спеша начинать разговор, однако ближе к концу, когда на большой мохнатой горе, спускающейся прямо к морю, уже можно было разглядеть посеребренные луной кроны деревьев, немного оттаял и тихо поинтересовался:

— Как тебя зовут-то?

— Eвa. A Bac?

— Николай.

— Очень приятно.

— Да уж, конечно. И сколько лет ты в этой больнице, Ева?

— Говорят, три года.

— Почему «говорят»? Ты не помнишь?

— Бывает, некоторые жизненные отрезки у меня путаются или вообще стираются из памяти.

— Три года — это не так уж и многo.

— Немного, но галлюцинации у меня и раньше были. Всегда, если быть точной. Когда болезнь стала прогрессировать, положили сюда. А Вы спасатель, да?

— Можно и так сказать, — усмехнулся мужчина, слегка поворачивая штурвал из стороны в сторону. — Ловлю по ночам рыбу и вот таких вот любителей теряться в море.

— А днём?

Мужчина устало вздохнул.

— А днём творю чудеса.

Остальной путь до берега прошёл в спокойном молчании. Ева не придумала, что можно спросить у новоиспеченного знакомого, а Николай либо тоже не знал, о чём ещё можно поинтересоваться у спасённой им девушки, либо специально старался не мешать размышлениям Евы, — так или иначе, до берега они молчали.

Когда лодка наконец тяжело шаркнула о дно, Ева легко спрыгнула в воду и на шатающихся от усталости ногах зашагала по гальке. Приятный морской бриз вылетел откуда-то из-за узких кипарисовых крон и зарылся у неё в волосах — очевидно, он был рад её возвращению.

— Приплыли, как говорится, — пошутил Николай, хлюпая следом за девушкой: он решил проводить её до самой больницы и передать точно в руки врачей, чтобы она нигде не потерялась в саду. До уха Евы долетела приглушённая шелестом волн трель соловья; кажется, начинало светать.