— Больница устраивает для малышей праздничный концерт, и меня пригласили туда играть Папагено, — похвастался Шут, шутливо кланяясь прошедшему мимо главврачу.

— Что ж, тебе очень пойдёт. В этом году решили поставить «Волшебную флейту»?

— Да, чему я очень рад — немного отдохнём от «Щелкунчика» и «Лебединого озера».

— И ты уже начал репетировать?

Шут засмеялся.

— По-твоему, мне ещё нужно репетировать? Вся моя жизнь — одна сплошная репетиция роли Папагено. Посмотри, разве я не похож на воробья? — Шут высоко подпрыгнул вверх, смешно помахав руками, словно птица, ловко приземлился на сидения с левой стороны и прошёлся по ним на мысочках, за что получил нагоняй от уборщицы. — Я был рождён для этой роли!

Ева не стала спорить с этим утверждением.

— А ты не хочешь поучаствовать? — спросил её тем временем Шут, пытаясь поймать собственную руку, которая, по всей видимости, изображала паука.

— Я бы с радостью, но, боюсь, не справлюсь.

— Отчего же? Выпил таблеточек и вперёд, — Шут сделал колесо, за что снова услышал недовольное ворчание уборщицы.

— Если бы всё было так просто, — мрачно ответила Ева и осторожно отвела Шута в сторону, чтобы пропустить носилки. — Я пила сегодня таблетки, и что? Вместо начинки в выпечке — черви, вместо людей — тени, комната кишит сольпугами и сколопендрами, а в шкафу сидит человек, который исчезает, как только я открываю дверцы. Не думаю, что дети оценят подобные рассказы.

— Подумать только, сколько добра пропадает! — воскликнул Шут. Ева непонимающе посмотрела на него. — Ты представляешь, какой богатой пищей для писательской фантазии являются твои галлюцинации? Тебе стоит рассказать о них Писателю, уверен, он не будет против включить их в свою «Поэму».

— А, ты об этом. Он уже это сделал, даже приносил мне отрывок.

— Прочитаешь?

— Он лежит у меня в палате, можем зайти чуть позже.

Шут и Ева дошли до той самой злосчастной гостиной, где в шкафу сидел кто-то или что-то. Как только девушка переступила порог комнаты, бормотание, до этого затихающее по мере удаления от шкафа, усилилось и стало настолько громким, что Ева с трудом могла слышать голос Шута.

— Вот, посмотри, — сказала Ева, указывая на шкаф. — Видишь, оттуда кто-то постоянно выглядывает?

Как раз в этот момент в щели появился глаз, который внимательно посмотрел сначала на Еву, затем на Шута, а потом из него вдруг почему-то потекли слёзы.

— Если честно, я никого не вижу, — сконфуженно ответил Шут, вглядываясь в просвет между дверцами.

— А глаз? Ты видишь глаз? Он сейчас плачет, — допытывалась Ева, нависая над Шутом.

— Нет, Ева, тебе кажется — там никого нет. Пойдём-ка лучше к тебе в палату, я хочу услышать хотя бы кусочек «Поэмы».

— Ты никогда её не слышал?

— Нет.

— Почему?

Шут пожал плечами.

— Не знаю. Я много раз просил Писателя почитать мне, но он отказывал. Говорил, что я слишком легкомысленный и могу высмеять его творчество.

Дверь в палату оказалась открытой, причём не просто открытой, а распахнутой настежь. Внутри маленькая сгорбленная тень, очевидно, тоже уборщица, меняла постельное бельё, распугивая пригревшихся на кровати пауков, отчего те, конечно, разбегались во все стороны. Все личные вещи Евы лежали в полупустой тумбе около кровати, в том числе и отрывок «Поэмы», подаренный ей Писателем на день рождения; Ева открыла ящик и с отвращением отпрыгнула назад, потому что листочек за милую душу уплетали противные белые личинки.

— Боже, Шут, возьми его сам: он весь в опарышах, — взмолилась Ева, отходя от тумбочки подальше. Шут подошёл к ящику и вынул листочек.

— Нет тут никаких опарышей, выдумщица, это рассыпанные таблетки, — ответил Шут, однако Еву это нисколько не переубедило.

— «Что, рыцари, для вас ваши кольчуги,

Когда сквозь них проходит жало скорпиона

И ползают бесстрастные сольпуги

По трупам осуждённых Гедеоном***?

Что, воины, для вас ваши мечи,

Когда вы словом раните и бьёте

Не хуже, чем библейские мужи

Своей молитвой борются с змеёю?

Для вас вся жизнь — огромная афера.

Вы видите, как черви едят плоть

И забирается в доспехи сколопендра,

Отправленная вражеским послом».

Некоторое время Шут, очевидно, «переваривал» только что прочитанное, а затем сказал:

— Мрачновато, но чего ещё ожидать от Писателя, верно? Все они немного, — Шут помахал ладонью около головы и слегка присвистнул, — «с приветом», хотя и не всегда приветливые.

— Зря ты так, — прозвучал в дверном проёме глубокий печальный голос. — Писатель очень доброжелательный и гостеприимный человек, но он не любит, когда к его творению относятся неуважительно. Пойми, Шут, «Поэма» — это самое дорогое, что у него осталось; дороже может быть разве что та, во имя которой пишется эта «Поэма».

— О, да брось, — Шут, как обычно, не воспринял слова говорящего всерьёз, с гораздо большим увлечением складывая из листка бумаги самолётик, — её, скорее всего, и вовсе не существует, а он возится с ней, как не знаю с кем.