— Сваливаю, — повторил Бруно вполголоса, — чего непонятного? Нечего мне в Анрии делать, а тут идейка нашлась, варьянтик нарисовался. Вот, сегодня-завтра отчаливаю. Потому и заскочил, ну, попрощаться да вот еще…

Бруно полез в карман сюртука, пошарил в нем, высунув язык и прикрыв один глаз, и выудил на свет три монеты в раскрытой ладони. Зажал их в кулаке, потряс, а затем бросил их по одной в измятую оловянную миску. Каждая монета летела как будто бы очень долго и медленно, ударялась о дно очень громко, чуть ли не на всю улицу, а звенела, разгоняя жалкую мелочь так, что Фрица мурашки по спине побежали.

Это были серебряные накуды с самого султанского монетного двора. Блестели на ландрийском солнце ярче пламени Бога Единого Вседержителя. И среди медных нидеров лежали, как алмазы в куче дерьма.

Фриц пошамкал почти беззубым ртом. Протянул дрожащую руку к накуде, прикоснулся к металлу и кисло срыгнул от умиления и сладострастия.

— Должки возвращаю, — полушепотом объяснился Бруно.

— А? — испуганно икнул калека, вырываясь из тумана заполнивших голову образов недалекого счастливого будущего.

— Слушай, передашь Беделару, хорошо? — сказал Бруно. — Скажи, что я ему больше ничего не должен. Тут за все… за все хорошее, в общем. А за Йорга с Гансом пусть простит, сам же должен понимать, что я б их никогда… Передашь? Ну, по старой дружбе?

— А? — переспросил Фриц, нехотя отрываясь от разглядывания накуды в руке. — А. Ага, передам-передам.

— Ну бывай. Даст Бог, может, когда еще свидимся.

— Даст Бог… свидимся… — тупо и отстраненно повторил Фриц и вдруг опомнился, помотав плешивой башкой.

Он огляделся, проводил удаляющегося Бруно взглядом и быстро отыскал шайку щенков-недомерков, трущихся у входа в кондитерскую на другой стороне улицы. Украдкой поманил одного из них. Чернявый мальчишка, неустанно следивший за разговором нищего и бывшего нищего, резво подскочил с корточек, растолкал приятелей и перебежал дорогу.

Фриц соскреб со дна миски мелочь и незаметно ссыпал ее в карман близко вставшего к нему мальчишки, шепнув несколько слов. Мальчишка удивился, но переспрашивать ничего не стал. Молча отошел, сунул руки в карманы спадающих штанов с заплаткой на правой ляжке и, насвистывая модный у взрослых мотивчик, отправился следом.

Чуть погодя его нагнала пара приятелей.

Через час Фриц узнал, что Бруно засел в кабаке «Морской слон». От такого известия он даже срыгнул — «Слон» находился на территории риназхаймских.

Еще через полчаса об этом стало известно Петре, одной из немногих красивых баб Модера, которые к своим годам умудрились сохранить не только хоть немного здоровья, но и товарный вид. Петра же была настолько товарна, что ее пользовал сам Беделар.

Через пятнадцать минут обо всем узнал и Кормилец. Потом говорили, что Петра неделю ходила с бланшем под глазом от переизбытка чувств Беделара и большой любви к ней, ведь раз бьет, значит, любит.

А еще через пять минут из малины, где чаще всего сидел Бертрам Кормилец со своими коллекторами, вышли четверо и направились в сторону Нового Риназхайма.

Беделар чтил советы старших, но обиды прощать обыкновения не имел.

Сам же Фриц накуды никому, естественно, возвращать не стал. Спрятал. Не так ловко, как это умел Бруно, но ему повезло сегодня, а может, просто не до него стало. Поэтому он в тот же вечер напился. От души и на все накуды, но один. С тех пор, как Бруно сбежал из Модера, Фриц предпочитал пить один, чтобы ни с кем не ссориться и не слушать идиотских разговоров.

Заснул тоже один. А утром не проснулся, захлебнувшись собственной рвотой, — никого так рядом не оказалось, чтобы заботливо перевернуть его на бок и накрыть дерюгой.

Бруно вошел в «Морской слон».

Кабак был паршивым. Не потому, что был грязным или притягивал со всей округи разный сброд, заливающий проблемы и отчаяние дрянной бормотухой. Как раз в этом плане «Слон» был вполне приличным, по крайней мере, с виду — бывать здесь раньше Бруно не доводилось. Просто скрывшись от настырных, неустанно следящих за чужаками глаз снаружи «Слона», он попал под взоры настырных, неустанно следящих за чужаками глаз внутри «Слона». А Бруно очень не любил, когда за ним так пристально наблюдают.

Он привык быть неприметным, никому ненужным убогим нищим, клянчащим мелочь на пропитание и выпивку, мимо которого пройдешь — анрийские улицы заполнены попрошайками, не отличающимися друг от друга ни мольбами, ни убогой внешностью оскотинившихся, потерявших самоуважение людей. И такое отношение было лишь на руку попрошайкам и нищим, промышляющим честным вытягиванием нечестно заработанных медяков. Будучи на виду и не откладываясь в памяти, они всегда внимательно следили и отмечали любого чужака, приезжего и просто подозрительно выглядевшего, кто по ошибке или злому умыслу забредал не в свой район.