Бармен: Мы опять вернулись к самопожертвованию?

Старик: Только теперь мы это, по-моему, неплохо обосновали. Но есть ещё одна интересная петрушка…

Бармен: Какая?

Старик: Слушай, вот ты – живой человек, ты обладаешь личностным бытием. Скажи, может ли быть что-то больше, нежели личностное бытие?

Бармен: Не понял…

Старик: У камня бытие есть? Он существует?

Бармен: Существует.

Старик: Но существует ли он как личность?

Бармен: Нет.

Старик: А мартышка?

Бармен: Вряд ли…

Старик: А ты?

Бармен: Понятно… а в чём суть личностного бытия?

Старик: Наверное, в самосознании. Или даже – в потенциальной возможности самосознания, например, в человеческом зародыше. Так вот, по-моему, бытие человека, моё бытие, как самосознающего существа есть наивысшая степень бытия. А по-твоему?

Бармен: Пожалуй, да.

Старик: Если такие благодатные категории, как любовь, истина и творчество, не обладают личным бытием, а я разменяю бытие своей личности на них, то что произойдёт?

Бармен: Не пойму, в чём суть вопроса…

Старик: Если эти категории не обладают личным бытием, а являются банальными абстракциями, то всё окажется саморастратой, а не самопожертвованием.

Бармен: Почему?

Старик: Потому что я личностное разменял на обезличенное.

Бармен: Ну, когда это происходит ради любви, то тут явно присутствует другая личность.

Старик: Это касается любви. Но что касается истины и творчества, то тут, я бы сказал, найти присутствие другой личности не столь легко, если вообще возможно.

Бармен: Творят-то ради других – всё остаётся людям.

Старик: Творят вообще-то для себя – просто не получается не творить, – ты это сам утверждал. И тут отнюдь не эгоизм. Да и любят-то тоже потому, что не любить не получается.

Бармен: «И сердце вновь горит и любит, оттого что не любить оно не может…» [12]

Старик: Это какая-то внутренняя непреодолимая потребность. И стремление к истине также рождается внутри человека – о пять-таки по Пастернаку: «Во всём мне хочется дойти до самой сути»…

Бармен: Да. Тут, наверное, ключевое слово – «хочется».

Старик: Условием реализации всего является свобода человека. Я бы даже сказал точнее: воля.

Бармен: А в чём разница?

Старик: Волевое усилие, которое я предпринимаю для достижения чего бы то ни было, я редко оцениваю как акт свободы. Но оно даже больше свободы – волевое усилие всегда сопряжено с нравственным достоинством.

Бармен: Или с его отсутствием…

Старик: Верное уточнение, ведь даже если говорить о любви, то, по мысли польского сатирика Станислава Ежи Леца, не всё однозначно: «Всё нужно принести в жертву человеку! Только не других людей» [13] .

Бармен: Но человек это сам для себя выбирает…

Старик: О чём я и говорю: волевое усилие. Волевое усилие обосновывает нравственный пафос свободы выбора человека. И оценка – добро это или зло – ой как важна! Понятно, что речь идёт о выборе самого жертвующего, но всё равно: если нет личностного начала, то все выделенные нами категории сами по себе остаются абстракциями. И, по-моему, если уж мы их выделили как нечто вполне оправдывающее расставание с жизнью, то оправдывают они это расставание только в том случае, если сами способны обладать личностным бытием.

Бармен: Как-то в моём мозгу не очень соединяется, что эти категории могут быть живыми…

Старик: Если они, соприкасаясь со мной, мною обладают, то как иначе?

Бармен: Почему это они мною обладают?

Старик: Ты же сам говорил: не можем не любить, не можем не творить…

Бармен: Вы хотите сказать, что я, живой человек, им подчиняюсь?

Старик: А как по-другому?

Бармен: Они больше меня?