Луна – это русалочье солнце.

Когда в полнолуние она серебряным рублём повисает на небе, речная нежить поднимается из водной глубины. Русалки смеются, подставляя бледные лица под лунный свет, качаются на ветвях ив, танцуют на берегу в венках из кувшинок.

Та из них, что звала себя Купавой, любила полнолуния всем сердцем. И каждый раз, выныривая и улыбаясь полной луне, она плыла к одному и тому же обрывистому берегу. Берег как берег – рыжий песок да высокая трава, покачивающаяся сверху. Но для неё это место было особенным.

Ведь именно тут она умерла.

Она помнила… Боль, кто-то надрывно стонал – наверное, она сама – её подтащили к обрыву и столкнули вниз… Вода обняла её, нежно-нежно, боль ушла, и пришёл покой.

Русалка не знала, сколько лет она дремала на дне, пока в полнолуние, ещё не до конца проснувшаяся, вынырнула навстречу русалочьему солнцу.

С тех пор, стоило луне располнеть, она в первую очередь плыла к обрыву, смотрела на обрывистый берег и вспоминала свою смерть. Воспоминания были окрашены болью и страхом – и всё же они были для неё ценнее всего.

Потому что смерть была единственным, что она помнила из своей жизни.

Там, где русалка пройдёт, трава зеленей растёт.

Кровь из разбитой брови капала на желтоватую глину дорожки, пока Гориславу волокли к реке.

– Ведьма! Змеиная ведьма! – её толкнули в спину, и она упала, врезавшись коленями в землю.

– Я тебя выпотрошу, – прохрипела она в ответ. Болело всё, особенно голова – получила по лбу обухом топора. Избили её от души. Верёвки врезались в руки.

– Давайте кончать её! – испуганно заскулили за спиной. – Или хотя бы рот заткнём! Проклянёт ведь!

– Не проклянёт, – их предводитель схватил её за шиворот и поставил на ноги. – Силёнок не хватит. Она ведь так, змеёныш… Верно я говорю? – он ухмыльнулся, подтащив её к обрыву. – Давай. Последние слова.

Горислава молчала несколько мгновений – а потом обернулась и что оставалось сил плюнула ему кровью в лицо. Всё равно умирать, чего уж. Лучше быстро, а то ещё решат её трахнуть перед тем, как утопить.

– Сука!– взвыл вожак и оттолкнул её.

Полёт был недолгим: мелькнул берег, ночное небо, а потом её обняла вода великой Росы-реки. Тогда Горислава закрыла глаза.

Она почему-то вспомнила, как прощалась с матерью.

В тот день она тщательно собирала заплечную сумку. Несколько рубах, одна с расшитым воротом, запасные портки. Повертела в руках единственную понёву [1] – и отбросила. Там, куда она отправляется, понёва ей не пригодится. Ложка, кружка, кремень с огнивом. Долго собиралась – в глубине души надеялась, что передумает, что мать её остановит. Но та не замечала её: как всегда, сидела в углу, согнувшись над прялкой и подслеповато щурясь.

Горислава надела сапоги. Хорошие сапоги – на них она потратила почти все деньги, выигранные в кулачных боях на последней ярмарке. Связала волосы – слишком короткие для девицы, слишком длинные для юноши – в пучок на затылке. Чтобы в глаза не лезли. Повесила на пояс нож, накинула на плечи плащ. Напоследок кинула взгляд в медное зеркало. На неё оттуда, как и всегда, смотрела скуластая девушка с чернющими волосами, глазами узкими и жёлтыми, как у кошки. Зрачок тоже кошачий, щёлочкой.

Нелюдь. Ребёнок человека и змея, жителя восходных степей.

– Я ухожу, мама, – сказала, остановившись у порога.

Не оглядываясь, мать кивнула. Горислава сглотнула, давя непрошеную слезу.

– Я ведь… Не погулять ухожу, – уточнила она. – А насовсем. Из города. Я в Порубежье ухожу.

Мать обернулась. В её тёмно-русых волосах белела седина. Больше, чем даже год назад. А ведь она не такая уж и старая…

– Что ж. Думаю, это лучший выход для тебя, – сказала она.

– Я ведь могу и не вернуться, – произнесла Горислава. Она, конечно, не ждала, что мать попытается её удержать, но хоть обнять на прощанье…

– Горе ты моё, горюшко, – произнесла мать с неожиданной нежностью, и её глаза блеснули. – Гореславушка. Я не выжила из ума. Понимаю. Но тут ты сложишь голову куда быстрее. Обвинят в колдовстве да потопят в Роси. А в Порубежье тебе может и найдётся место… Подойди.