Оставив ботинки перед входом, я зашел в мечеть Шах-и-Хамадан, построенную в 1395 году из стволов деодара - гималайского кедра. Как и во всех молитвенных домах, посвященных аллаху, здесь был минбар, с которого мулла-проповедник выкликал слова салята, и пюпитр для Корана. Кыблу - восточную стену - украшал узкий серп выкованного из меди месяца. Выгнув спины, припадали лбом к молитвенным коврикам люди в чалмах. Одним словом, мечеть как мечеть. Не внутренность, а внешний вид здания вызвал мое любопытство. Основательность и прямота форм тибетской постройки сочетались тут с многоярусной, остроконечной кровлей, характерной для пагод. Более того, навершие мечети, заканчивающееся, как положено, полумесяцем, было сделано в виде сужающейся к небу зонтичной пирамиды, поразительно напоминавшей шпили буддийских ступ где-нибудь в Катманду или Бутане. Смешение культур, смешение религий, постоянная клокочущая диффузия - во все времена это было характерно для Гималаев. Летняя резиденция моголов тоже не могла избежать общей участи. Кашмир всегда легко заимствовал обычаи других народов, а мятежный каприз Акбара, тщетно мечтавшего о слиянии всех религий в одну, придал необходимую пластичность даже ортодоксальным основоположениям шариата.

Обойдя мечеть, я спустился по каменным ступеням к реке. Извивы Джелама терялись за арками мостов. В плавучих домах, причаленных к замшелым сваям, готовили еду. Дразняще пахло рисом, приправленным острым кари и маринованным горным луком.

На гранитной стене набережной я увидел абстрактную композицию из красных пятен и точек. Под ней тлели лампады. Абсолютно голый садху, закатив глаза, витал где-то в межзвездных пространствах. Здесь было святое место тантрийской секты. В каких-нибудь двух шагах от мечети.

Тантрийский алтарь

Я вспомнил об этом примере терпимости и мирного «сосуществования», когда увидел воочию, какие следы может оставить религиозный фанатизм.

Мы с Кемму кейфовали на озере Дал, знакомясь с плавучими рынками цветов, овощей, фруктов, заплывая в очаровательные магазинчики, где радугой сверкали прославленные кашмирские ткани, громоздились всевозможные меха, переливались самоцветы. Там можно было приобрести резную мебель из благородной чинары, чеканную посуду, украшения из кости и двадцать сортов шотландского виски. На Джамму и Кашмир сухой закон не распространялся.

– Это не с огнепоклонниками связано?
– спросил я, обратив внимание на шикару «Мазда».
– Не с маздаками, идущими благим путем Ахурамазды?

– Не знаю, - пожал плечами Кемму.
– Но в одно я верю абсолютно: каждый человек идет своим путем. Мы писатели и потому взяли шикару «Кашмирский писатель». А какой-нибудь парс возьмет «Мазду». И всем хорошо.

Подобные соответствия показались мне по-детски наивными, и я рассмеялся.

– Напрасно смеетесь, - обиделся Кемму.
– Каждый находит лишь то, что желает найти.

Последняя сентенция понравилась мне несколько больше. Я согласно кивнул и повернулся к гребцу.

– Скажите, Касым-ака, почему вы так назвали свою лодку?

– Не я назвал, дорогой друг, отец назвал.

– А все-таки почему?

– Отец - ученый человек был. Касыды писал, рубайаты. Поэтов возил, мудрецов. Хорошо было. Мушаира на воде под круглой луной.

«Тепло, - сказал я сам себе.
– Будем искать дальше».

– Видимо, он не был слишком богат?

– Отец?
– Касым горько усмехнулся.
– Поэт, если даже он и родится в богатой семье, скоро все пустит по ветру. Иначе какой же он поэт? Разве не так, достойнейший Кемму? «Писатель Кашмира» - это все, что осталось у отца после безумств молодости. Да будет к нему милосерден аллах, - опустив весло, он провел ладонями вдоль лица.
– Каких людей она видела!
– гребец любовно погладил сухое, нагретое солнцем дерево.
– И ваши земляки тоже сиживали на этих скамьях, драгоценный наш гость, и вели с отцом умные речи, где что ни слово, то жемчужина. «Теплее», - подумал я.

– И много их было?
– спросил.

– Много - не скажу, но гостили у нас мудрецы из далекого русского края. Один из них особенно запомнился отцу: величавый и статный, как древний пророк. Он рисовал наши горы на маленьких картонках, чтобы ничего не забыть. Отец, да пребудет он вечно в раю, возил русского господина вместе с его женой, прекрасной и гордой, как царица, по всем рукавам и каналам Джела-Ма. Потом они уехали на озеро Вулар.

«Горячо! Совсем горячо!! Жарко!!!»

– А что было дальше?
– осторожно осведомился я, словно боялся спугнуть судьбу.

– Больше отец ничего не рассказывал.

– Он хоть узнал, как звали русского художника?

– Зачем гребцу знать имя гостя?

– Но ваш отец был поэтом, художником слова.

– А поэту зачем знать имя, если он всему, что видит, дает свои имена?

– Так-то оно так, - вздохнул я с сожалением.
– Но было бы лучше, Касым-ака, если бы ваш праведный отец знал, кого довелось ему возить по протокам Джелама… Когда хоть это было? В каком году?

– Не могу сказать точно, драгоценный. Только мне помнится, что вскоре после этого наступило мое совершеннолетие.

– То есть вам исполнилось тринадцать лет?

– Так, великодушный. Прошел год, а может быть, два с того времени, и я стал полноправным мужчиной.

– А сколько вам сейчас?

– Без малого шестьдесят.

Путаясь от волнения в цифрах, я мысленно проделал необходимые вычисления и получил исходную дату: 1925 или 1926 год.

Так и есть. Это были они: Николай Константинович и Елена Ивановна Рерихи. В «Листах дневника» Сринагар помечен 1925 годом. Все совпадает. Вплоть до озера Вулар.