При воспоминании об этом приключении я все еще испытываю легкий стыд. Но тем не менее всегда радуюсь, что повидал «волшебную лавку».

Благоухающая свежесть сринагарских ночей. Переменчивые ветры доносят сладковатый дымок кизяка и щемящую тополиную горечь. После затянувшейся далеко за полночь мушаиры (состязания поэтов), я гоню от себя сон, прихлебывая крепкий сиккимский чай, щедро заправленный солью и оранжевым буйволиным маслом. Обложившись справочником, проспектами, картами, пытаюсь объять необъятное. Подсчитываю километры, часы, столбиками выписываю высоты и грузоподъемность мостов. Хочется побывать везде, увидеть как можно больше.

Но где-то в области 3000 метров над уровнем моря обрываются автодороги. Раз-другой я, конечно, могу воспользоваться услугами конных проводников, но не больше. Ни средства не позволяют, ни время.

Поэтому, не пытаясь объять необъятное, я попробую описать сумасшедший запах тающей кромки снега на самой границе с травой или ошарашивающую белизну вершины, внезапно выскочившей над зубчатой темно-зеленой стеной леса, и небо, кипящее ледяной синевой, словно сжиженный кислород.

Начну с Гульмарга, потому что именно там мне было дано впервые принять причастие Гималаев, которые много больше, чем просто горы. Порой мне кажется, что стоит лишь чисто интуитивно понять тайну их удивительной притягательности, и сами собой вдруг разрешатся все загадки мироздания.

Наверное, нечто подобное, только сильнее неизмеримо, испытывали древние пилигримы, когда после долгих месяцев пути им открывалось зубчатое полукольцо над горизонтом. Атавистический голос веков, смутное похмелье чьих-то безумных пиров.

Одним словом, я выехал из Сринагара перед рассветом, когда луна еще в полную силу сияла над кронами карагачей. В солнечном озарении долина засверкала мириадами влажных ослепительных бликов. Камни, окрасившись в нежные аметистовые тона, словно обрели матовую прозрачность. А секундой раньше, когда первая капля солнечного расплава прорвала доменную летку ущелья, все вокруг лучилось невероятной зеленой радугой.

Восход как взрыв. «Словно гром из-за морей» - так определил Киплинг зарю над Бирмой. Пусть о рассвете над Гималаями скажет риши Виаса, автор «Бхагават Гиты» - «Священной песни»:

Силой безмерной и грозной

Небо над миром пылало б,

Если бы тысяча солнц

Разом над ним заблистала.

Не знаю, как насчет тысячи, но два солнца я видел: одно рядом с другим. Потом они слились воедино, и небо наполнилось солнечными фантомами. Словно вырезанные по точному размеру слепящего диска из зеленого целлофана, они пятнали облака, горы, кукурузные поля, рисовые чеки. Пятна чуть подрагивали в воздухе в такт морганию, но не исчезали. И все выглядело зеленым сквозь них. Я жмурился, отворачивался, чтобы украдкой глянуть из-за плеча, даже накрывался ладонью, но ничего не менялось. Зеленые кружки - их не убавлялось, не прибавлялось - лишь поднимались над долиной вместе с Сурьей - лучезарным богом вед.

Исчезли они так же неожиданно, как и появились, когда разгорелся день.

Прошло два года, и я вновь стал свидетелем подобного явления. Случилось это на хмуром ледниковом озере в Карелии перед самым закатом. Поэтому и тона были другие, сдвинутые в сторону длинных волн: багровый солнечный шар и лилово-малиновые пятна. И в тот и в этот раз я не был одинок и подверг своих спутников дотошному допросу. Все мы видели одно и то же. Даже число фантомов оказалось одинаковым. Так что о галлюцинации не может быть и речи.

Виток за витком дорога наматывалась на гору. Вокруг шумели яркие праздничные дубравы. На освещенных камнях грелись большие красно-рыжие обезьяны. Они зевали, почесывались и не обращали ни малейшего внимания на фотоаппарат.

– В этом лесу жили отшельники, - сказал шофер Осман.
– И теперь тоже живут. Говорят, что где-то неподалеку старик в пещере поселился.

– «У Дивьего камня неведомый старик поселился», - пошутил я, вспомнив картину Н. Рериха.

– А что ты думаешь?

– Очень может быть, Осман, - сказал я.
– Отчего бы и нет?

– Так ведь холодно. Замерзнет он зимой у себя в пещере.

– Можно ниже спуститься, - предположил я.
– Обычная сезонная миграция. Целые гималайские племена так кочуют.

– Кто его знает, - усомнился Осман.
– Я слышал, что старик круглый год тут живет.

– Нечему особенно удивляться. У нас в старину подобные старцы живали и на Онеге, и в Соловках, в Сибири. И то ничего. А тут климат мягкий.

– Завидую я тебе, - вздохнул Осман.
– Сколько мест интересных знаешь. Мне бы в Москве побывать.

Мы с Османом были на «ты». Началось с того, что перед одной из поездок он попросил у меня значок с изображением Ленина. Я тут же приколол ему на грудь красный флажок с золотым профилем Ильича. Осман не скрывал радости.

– Ты мне теперь как брат.
– Он легонько обнял меня.
– Ведь я коммунист, знаешь?

– Теперь буду знать, брат, - сказал я. Сразу же за Тангмаргом я увидел журавль над бережно выложенным камнями колодцем и босоногого подпаска, согнавшего овец с проезжей части, - шоссе кончилось, и машина запрыгала по грубому булыжнику. Появились серебристые ели и удивительно стройные, отдельно стоящие сосны. По мере подъема их становилось все больше. Лес ощутимо мрачнел. В его нахмуренных глубинах таилась немая мощь и вместе с тем дряхлость мудрой и вещей старости. Камни пятнала короста лишайников. С нижних сухих ветвей свисали бороды мха.