— Так нет же, не пошел в сад, — сожалела свинарка, дергая нитку и быстро работая крючком. — Или, сказать, мог бы определиться на пасеку — это же какая красота! Мед качать, потом его в тарелку наливать и хлеб макать… Тоже не пошел. Приехал на каникулы и попросился на свиноферму. Вот и бегает студент подпаском — 15 трудодней в месяц. — Она кивнула подруге. — Но мы-то с Феклой знаем, у паренька есть своя мечта.

— Интересно, какая?

— Возвысить нашу ферму. — Прикрыла кончиком косынки улыбающиеся губы. — Я так думаю, паренек этот свергнет Илью Ильича — нашего заведующего. Он такой, Алеша! Умная башка! Свергнет, помяните мое слово!

— Оксана, и что ты такое городишь? — вмешалась в разговор Фекла. — Мелешь языком, а чужие люди могут бог знает что подумать.

— А чего ж тут думать, — стояла на своем Оксана, не переставая заниматься кружевом. — Свергнет, хоть и не сразу, а свергнет. Подрастет малость, подучится. Ты приглядись к этому хлопчику. Он уже зараз все наши действия критикует. Рази, говорит, так свиноводство ведут! Рази, говорит, можно всех свиней держать вместе? Надо, говорит, все по-научному… Мал еще, а в науку так и кидается. При себе целая сумка книжек — и все они про свиней. Вот он какой, Алеша. А что из себя Илья Ильич? Так, малограмотный человек — и все.

— Книжки — книжками, — возразила Фекла, — а есть тут и другая причина… Соня, Ильи Ильича дочка, — вот это, Оксана, и есть тот сад и та пасека, что приманивает сюда студента. Сами были молодыми, знаем, что к чему… Так что, Оксана, этот твой свергатель свободно может стать зятем Ильи Ильича.

В это время к нам подошел Алеша, и свинарки умолкли. Он перебрел через речонку, ноги его были испачканы илом, как мазутом. Был он рослый для своих лет, узколицый, на щеках раскидано светлое просо веснушек. Глаза серые, улыбчивые. Он снял широкополую войлочную шляпу, показав чуприну цвета отлично промытого льна, с характерным вихорком на лбу.

— Алеша, — обратилась к нему Фекла, — ты чего боишься поднять на свиней хворостину?

— А зачем? — Алеша смущенно улыбнулся. — Они ничего мне плохого не сделали.

— Ученый ты человек, лучше скажи, когда свергнешь Илью Ильича? — без обиняков спросила Оксана.

Она сунула кружево в карман фартука и с улыбкой взглянула на меня.

— И такое придумаете, тетя…

Алеша отвернулся, концом хворостины счищая ил на ногах. Потом он поднял голову и увидел на пригорке, по ту сторону Птичьей, девушку. В руках у нее были цветы, а на голове шапочкой прилепился яркий венок.

— Соня! Я тут!

Алеша взмахнул хворостиной и, придерживая сумку, побежал через Птичью. Теперь тонкие его ноги стали еще чернее, казалось, что на них лаковые сапоги. Алеша и Соня спустились к берегу, сели под кустом боярышника. Алеша вынул из сумки книжку, и головы их склонились.

Шофер давно налил воды в радиатор. Нам нужно было ехать, и мы сели в машину. Ко мне подошла Оксана, приоткрыла дверку. Кружево ее лежало в кармане. В руках она держала арапник, слегка помахивая им.

— Не знаю, может, тут причиной и дочка Ильи Ильича, — сказала она, блестя глазами и поглядывая на тот берег. — А только Алеша поведал мне всю свою правду. Он твердо решил: все, говорит, свинячьи науки пройду, вернусь на ферму и тогда — долой Илью Ильича. Все, говорит, поставим на научную почву. И я такое решение одобряю. Не годится Илья Ильич, не те нынче времена. Дело он ведет по старинке, дедовскими способами. А свинья — она научность требует. Если спросить, падеж на нашей ферме отчего? От темноты и некультурности. Порода почему не улучшается? По той же причине. Так что у нас большая надежда на Алешу Скворцова. И хоть та надежда не скоро сбудется, но ничего, подождем… Что ж поделаешь, больше ждали.

Мы поднялись на отлогий холм. Внизу, запруженная стадом свиней, влажнела Птичья. Свинарки в своих сереньких косынках все так же стояли вблизи дороги, а на том берегу под кустом боярышника склонились две головы — на одной лопухом белела войлочная шляпа, на другой горело под солнцем ожерелье из степных разноцветов.

Короткая встреча на Птичьей вскоре забылась. Пришла она мне на память спустя семь лет, и вот при каких обстоятельствах.

Однажды, когда я возвращался в Ставрополь, наша видавшая виды машина лишилась света и ночью напоминала слепую, замученную тяжкой работой лошадь. Добираться до Ставрополя во тьме мы не рискнули и решили заночевать в первом попавшемся селе или хуторе.

Угасал короткий зимний день, меркли краски, темнело хмурое, обложенное тучами небо. В сумерках мы проехали знакомый мосток через Птичью. Речонку затянул лед. Серым извилистым шрамом метила она мерзлую, без снега, землю.

Вскоре показались какие-то строения: на черном небе отчетливо рисовались пузатая каланча водонапорной башни и вскинутый к тучам веер ветродвигателя. Дорога вошла в по-степному широкую улицу — по обе стороны выстроились дворы, огороженные плетнями, штакетником, с воротами и калитками.

Проехали по улице, облюбовали самый большой дом. Он стоял в глубине двора под камышовой крышей. Четыре окна смотрели на ворота. Курилась труба. Я постучал в калитку. Вышел низкорослый старик в валенках и в накинутом на плечи полушубке. На крупной голове гнездилась капелюха из заячьего меха. Старик спросил, кто я и куда еду, и открыл ворота. Шофер управлялся с машиной, а мы прошли в дом. Из сенец двери вели вправо и влево. Старик открыл левую дверь. В этой половине дома было две комнаты. В первой лежала солома. Жарко топилась плита. Старуха в украинском чепце сидела на стульчике и подкладывала в огонь солому. На руках у нее сычонком примостился годовалый ребенок.