Вбежала Клава — соседка Кондраковых. На руке у нее красная повязка, через плечо перекинут рушник — знак свашки. Клава была навеселе. Пила без разбору и вино, и водку и, румяная, не в меру шумливая, танцевала так, что сборчатая юбка, раздуваясь, оголяла ее упругие, красивые икры.

Клава обняла Анюту и, касаясь губами ее щеки, сказала:

— Анюта, милая! Твою кровать мы поставили здесь еще днем. Сама, вот этими руками, напушила постель, а руки у меня счастливые. — И с притворным смехом: — Трусишь, девонька? А чего трусишь? Нам, бабам, этой участи все одно не миновать! Я все это уже прошла, но, как на грех, не повезло мне в замужней жизни. Только было во вкус вошла…

Клава не договорила. На пороге — Василий. Усталый и слегка хмельной. Зевнул, закурил и, усевшись на кровать, начал разуваться. Сапоги на нем новые, тесные, снимались трудно.

— Подсоби, жена! — сказал он и протянул ногу. — А ну, тащи! И что за обувь — не снимешь…

— Не умею… этого, Вася.

Анюта покраснела, рассмеялась.

— Чего хохочешь? Тащи!

— Сказала — не умею…

— Погоди, сосед, снимать сапог, — заговорила Клава. — Сперва проводи до дому тещу. Все разошлись, а Анисья Андреевна, бедняжка, сидит и слезы льет… Это она тебя, Анюта, оплакивает. Ох, уж эти матери! Помню, как меня выдавали замуж. Сколько было слез!

— Пусть заночует у нас. — Василий опустил ногу. — Места хватит!

— Я сама провожу!

И Анюта выбежала из хаты.

Клава прикрыла дверь, повела бровью, доверчиво улыбнулась… Василий нагнулся, снимая сапог и делая вид, что не заметил эту ее улыбку.

— Что так кряхтишь, Вася? — Голос у Клавы мягкий, ласковый. — Давай помогу… Анюта не умеет, ее этому в десятилетке не обучали, а я простая, сумею… Мне это даже приятно!

— Анюту не трогай… и вообще… не мани, не ластись.

— Почему такой категоричный отказ? Разве плохо — помогу разуться.

— Обойдусь без помощницы.

— Жену небось с первого дня приучаешь?

— То жена…

— Не стыдно, Василий? Как ты разговаривал с Анютой?

— Тебе-то что? Как умею, так и говорю.

— Умею? Молодая жена ласки ждет, а ты, как самый бескультурный казачина, ногу ей тычешь… «А ну, тащи!» Совести у тебя нету, Василий!..

— А что тут такого бессовестного? — со смехом спросил Василий. — Это же давний казачий обычай.

— Неужели ты, Василий, не видишь, что ей эти твои обычаи противны. Да и Анюта не такая, как иные прочие станичные девки. Она и коров доит не хуже любой доярки, и в заочном институте учится… Девушка образованная, культурная. А ты сегодня заставляешь ее сапоги стаскивать, а завтра впряжешь в строительство хаты, взвалишь на ее плечи домашность… Пропадай, Анюта, со своими мечтами!

— Мораль читаешь?

— Нет, просто по-бабьему жалко Анюту.

— Может, ты жалеешь не Анюту, а то, что не ты на ее месте? Так я, Клавдия, говорил и еще скажу: ты мне не нужна!

— Ох, не плюй, Вася, в колодец…

— Злобу затаила?

— Я незлобливая. Только скажу тебе: береги Анюту… Она полюбила тебя, а в душу твою еще не заглянула.. Эх, да и в самом деле, что мне за печаль! — И протянула к Василию ласковые, оголенные до плеч руки. — Вася, не злись! Дай я обниму и поцелую тебя на прощанье… О! Чего озверился? Боишься согрешить, праведник!

Василий оттолкнул ее, крикнул:

— Ты что — пьяная? Убирайся отсюда! Слышишь!

— Чего орешь! Дурак! Сама уйду…

И ушла. Василий снял рубашку, закурил.

Я видел его поникшую голову, сутулые плечи. Вскоре вошла Анюта, и в комнате погас свет. Василий бросил в сад окурок и прикрыл рамы…

Прошел час или два — не знаю. Начинало рассветать. Сквозь сон я услышал чьи-то быстрые шаги. Человек, нагибаясь под ветками, прошел к окну и постучал. Василий распахнул рамы, спросил:

— Якимюк? Наконец-то! Я тебя еще вчера выглядывал… И где пропадал?

— Где, где! Не у тещи в гостях… Склад был пустой… Пока сгрузили вагон.

— Ну и что? Шифер привез?

— Полный порядок. Ажур! Машина стоит возле твоей хаты. Надо побыстрее груз свалить.

— Молодец, Саша! Пойдем сгружать!

И Василий, не зажигая света, торопливо, точно по тревоге, натянул рубашку, надел сапоги и выпрыгнул из окна. Молча они прошли через сад на улицу.

Василий сбавил бег машины. Из нагрудного кармана вынул пачку «Беломорканала» и, придерживая локтем руль, зубами взял папиросу, одной рукой зажег спичку.

Прикурил и сказал: