— Как-то приехал в отары, увидел безобразия, покритиковал матом — помогло.

— Для меня было совершенно неожиданно то, что райсельхозуправление отрицательно одобрило нашу просьбу. Мне звонит начальник управления:

— Это Чазов Анисим Иванович?

— Он самый.

— Мы вашу просьбу одобрили отрицательно.

— Личность и еще раз личность. Перед личностью я готов встать на колени и перекреститься. А каковой личностью является Сероштан? Так, одна сплошная безличность, и ничего больше.

— На наше второе отделение приезжал лектор из Ставрополя и авторитетно заявлял: в Индии — верь или не верь — семьсот богов. А на что нам те боги? У нас и своих трудностей полно.

— На хорошем базаре и бык стельный.

— Ты, баба, не дерзи!

— А я, Анисим Иванович, не держу, откуда ты взял, я просто режу тебе в глаза правду-матку.

— Товарищи! Тихо, товарищи! Так как же мы порешим?

— А чего решать? Открывай, и все!

— Открыть-то можно, а имеется, ли у нас кворум или кворума не имеется? Вот вопрос.

— Сперва поясни людям: что оно такое — кворум?

— Не иначе — ругательство.

— Ну, тогда кворум имеется!

«Конкурс на лучшего живого ребенка».

«Безбожники безбожно спят».

У Н. В. Гоголя: «Моя радость, жизнь моя, песни! Как я люблю вас!»

Как-то месяца через два я приехал к Сероштану. В доме, как всегда, застал одну Катю, заплаканную, опечаленную, с полушалком на плечах.

— Что с тобой, Катюша?

— А ничего. Со мной все хорошо.

— Отчего слезы?

Она не ответила. Тогда я попытался поговорить с нею откровенно, по-родственному. Мне хотелось узнать, что с нею случилось, почему моя развеселая сестренка так переменилась, ее словно бы подменили. Она не смотрела на меня, не отвечала на мои вопросы, все время поправляя рукой полушалок, спадавший с ее плеча, и щеки у нее то бледнели, то краснели.

— У тебя какое-то горе? Почему же молчишь?

— Миша, мне нечего сказать, да и некому.

— Скажи мне.

— Не поймешь. — Тут она смело подняла на меня тоскливые, полные слез глаза. — И потому не поймешь, что я сама ничего не понимаю и не могу ответить на свой же вопрос: зачем вышла замуж?

— Так ведь это так просто и так понятно, — нарочито весело сказал я. — Природа свое требует. Ты любишь Андрея, он любит тебя. Вы женитесь, вы обязаны были жениться. Что же здесь неясно и что непонятно?

— Нет, Миша, не спеши с ответом, а сперва выслушай меня, как брат сестру. — Она, поправляя на плече полушалок, снова опустила голову, и теперь я видел, как пунцовели крохотные мочки ее ушей. — Да, я люблю Андрея, люблю давно, и мне казалось, что когда мы станем мужем и женой, то это и будет самым настоящим и большим счастьем моим и его. А что получилось? Где оно, это счастье? Пропало, растаяло, как мираж в степи. Сижу одна в этом доме, как в тюрьме. Ему овцы нужны, их у него двадцать две тысячи, а я, жена, одна. Когда мы не были мужем и женой, то встречались чаще, чем теперь. Он даже в воскресенье не бывает дома. Со своего овцекомплекса возвращается к полуночи, когда я, вволю наплакавшись, давно лежу в постели. Обычно приезжает усталый, измученный, сразу засыпает, а я лежу возле него и думаю: зачем? Эта страшная мысль не покидает меня всю ночь. А утром, когда я просыпаюсь, Андрея рядом со мною уже нет, он умчался на овцекомплекс. И так каждый день. А что дальше? Пойдут дети, и что же ждет меня впереди? Можешь ли ты ответить? Миша, ты умный, образованный, в Москве учился, в газетах печатаешься, объясни мне на простом и понятном языке: зачем девушки выходят замуж?

— Дура ты, Катюша. Вот мой ответ.

— Верно, была дура, ничего не знала. А теперь уже набралась ума.

— Какого еще ума? Милая Катюша, выбрось из головы, как бы это выразиться помягче, глупости. Андрей же не может все свое время и все свое внимание отдавать только тебе? Не может. Надо понять и Андрея. Быть женой — обязанность не из легких. Пойми это и примирись.

— Не могу ни понять, ни примириться! — сердито сказала Катя. — И не хочу.

— Тогда хоть запомни простую вещь…

— Прости, но мне запоминать нечего, — резко перебила она. — Это не жизнь, а какая-то бессмыслица. Посадил в дом, как куклу, и забыл. — Она прижала ладони к пылающим щекам. — И давай прекратим разговор. Ты хотел видеть Андрея? Отправляйся на овцекомплекс.

Не простившись, Катя ушла в свою комнату.

Андрея на овцекомплексе я не застал. Его еще утром вызвали в район. Мне ни с чем пришлось вернуться в Привольный. И вот снова передо мной пологая крыша, заросшая пыреем и сурепкой так обильно, что впору брать косу и устраивать сенокос. Я знал и раньше: это неказистое сооружение только с виду казалось невзрачным. Внутри же хатенка была просторная и собой уютная, хорошо приспособлена для жилья и в зимнюю стужу — в ней всегда было тепло, а в летнюю жару или в палящий зноем суховей в ней всегда было прохладно. Стояла она так, что ее крылечко с нарисованным ковриком и ее серая, изрядно поклеванная дождями и побитая градинами стена были обращены к улице. Помимо сенец и чулана, где стояли кадки и на стенке висели ведра с коромыслом, хатенка имела три вполне приличные комнаты, правда, с потолками несколько низковатыми. В одной комнате стоял диван с низкой спинкой, тот, на котором перед своим замужеством ночевала Катя, тут же — обеденный стол, шкафчик для посуды, газовая плита с двумя конфорками. (Газ в Привольный, как, впрочем, и в Мокрую Буйволу и в село Богомольное, привозился в баллонах.) Во второй комнате, где проживал я еще в то время, когда был школьником, меня встретила та же, хорошо знакомая мне кровать с пружинной сеткой и с высокими спинками, украшенными белыми эмалированными шишками. Та же толстая, всегда напущенная перина была застлана цветным покрывалом, пуховые подушки — бабушкина слабость! — двумя курганами поднимались чуть ли не до потолка, снизу большие, затем чуточку поменьше, а на самом верху — смешные, совсем крошечные подушечки, старательно обшитые кружевами. Необходимо сказать и о том, что бабушкина хата была примечательна тем, что даже в самый знойный полдень, какие бывают в этих местах в июле, когда от жары и палящего солнца на дворе совершенно негде спрятаться, в ее стенах хранится большой запас прохлады, такой, какой она бывает разве только в глубоком погребе.