Разговорчики для бедных… Мне здорово досталось во втором раунде. Длиннющие руки Шурыгина действовали как рычаги. Прямой слева, еще раз, еще… Когда я, увлекшись атакой, открылся, Шурыгин сделал молниеносный «стоп», и я нарвался на его кулак.

Показалось, что это прямой и длинный дубовый сук. Конечно — нокдаун. Лишь на счете семь я поднялся. Только бы выстоять эти последние три минуты… Только бы найти защиту от его тяжелых летучих перчаток!

Привычно принимаю классическую стойку, выбросив чуть согнутую левую вперед и прикрывая правой подбородок и солнечное сплетение. Так учил меня Лусталло, считавший, что все эти низкие американские стойки — кокетство, и ничего больше.

Шурыгин бросается в атаку. Прямой левой. Не успеваю уйти, — непостижимо длинные у него ручищи, — и — бенц — весьма ощутимый удар в лицо. Ладно еще, что в скулу, а не в подбородок. Я вижу его белые трусы и белую, с красной каемкой, майку. В глаза… смотреть в глаза… Серые, небольшие, насмешливые… В них торжество победы. Посылает вперед левую… Не сильно. Я отклоняюсь, и тотчас же бьет его правая. Принял на перчатку. Опять прямой левой. Я отступаю. Больше некуда. Спина ощущает мягкий упругий канат. Загнан в угол. Перехожу в глухую защиту. Бенц… бенц… бенц. Того и гляди протаранит мою броню из двух раскрытых перчаток. Канат вдавливается в спину. Я пытаюсь взглянуть на Шурыгина из-под перчатки. И мгновенная расплата — хлесткий удар в глаз. Конец! Я в кругу скользких пляшущих перчаток. Их уже не две, а пять, восемь, десять. Несправедливо. Десять против двух… Голова гудит, как шмелиный рой. Нечем дышать. Бенц… бенц… А гонг молчит. Неужели не прошло трех минут? Чей-то истошный крик: «Бей его, Витюня!» И жеребячье ржанье. Витюня! Какой это еще Витюня? И почему этот самый Витюня бьет в меня, как в барабан? У меня тоже первый разряд и нокаутирующий удар справа. Погодим еще, Витюня! Я отталкиваюсь спиной от каната, делаю стремительный нырок под правое плечо Шурыгина. Ушел! Ну, берегись, Витюня! Сближаюсь и провожу апперкот правой в солнечное сплетение. Хороший, акцентированный удар. Шурыгин сгибается пополам. Теперь кроше левой. Получай, Витюня! Шатается, как пьяный, вытягивает вперед обе руки, чтобы остановить мой натиск. Нет, шалишь… Шаг вправо и… Гонг! Проклятый, неумолимый гонг. Неужели три минуты уже прошли?

Массивная фигура Денисова-Никифорова возникает между нами.

— Назад, Муромцев, бой окончен, — властно говорит он.

Но ведь должен быть еще один раунд… Удары по корпусу. Они Шурыгину явно не по вкусу… И тут меня охватывает непоборимая усталость. Ноги налиты тяжестью, руки повисли вдоль тела. Нет, то был последний раунд, и теперь остается ждать решения жюри.

Шурыгин стоит рядом со мной. Он на полголовы выше.

— Здорово ты меня напоследок угостил, — добродушно улыбаясь, говорит он вполголоса.

— От твоих прямых деться было некуда. Наградил тебя боженька рычагами! — любезно отвечаю я, тоже стараясь улыбнуться.

Подходит Денисов-Никифоров, становится между нами и поднимает руку Шурыгина:

— Победил Виктор Шурыгин!

Аплодисменты. Знакомый голос восторженно надрывается:

— Витюня! Мо-ло-дец, мо-ло-дец!

Мы крепко пожимаем друг другу руки и расходимся по своим углам. Что ж, решение справедливо, — Шурыгин боксировал лучше меня. Я только немного сердит на Брауна, в кружке которого занимаюсь боксом. Зачем ему надо было говорить, что Шурыгин малотехничен и не очень силен физически. «Ты с ним, Муромцев, управишься в первом раунде». Вот и управился. Кандидатский балл тю-тю, поминай как звали.

А в уборной я посмотрел на себя в зеркало. Мать честная, до чего же хорошо! Блямба под левым глазом и нос стал вдвое толще. Завтра Лейбрандт опять удивленно вскинет свои короткие брови и сделает гримасу. Ведь никто в КИМе не знает, что я вновь стал заниматься боксом.

Было здорово обидно. Но тут я вспомнил слова моего старого учителя Эрнеста Лусталло: «Ви только тогда будете боксер, когда останетесь шеловек и при победе и при поражений».

Я делаю «благородный жест» — предлагаю Шурыгину пойти вместе отпраздновать его первый кандидатский балл.

— Выпьем за твою победу по кружечке холодного.

— У меня, Муромцев, того… блоха на цепи, — признается Шурыгин и сокрушенно хлопает себя по карману. — До получки не дотяну.

— Чепуха! У меня есть. Пойдем.

Нас сопровождают несколько болельщиков Виктора, и мы веселой оравой вваливаемся в прохладную пивнушку, где подают светлое венское пиво и черный густой портер под воблу и соленый горох. Ребята спрашивают, где я работаю. Говорю, что по комсомольской линии, но не уточняю. Чтобы не думали, что зазнаюсь. Они все баумановцы, рабочие московского электрозавода, бывшие фабзайцы, а теперь квалифицированные слесари и токари.

После двух кружек портера я не выдержал и проговорился.

— Ого, в КИМе! Здорово!

— К нам на завод приезжали французы: Франсуа Бийю и Раймон Гийо. Боевые парни! Показывали нам свою газету «Авангард». А мне Бийю дал на память значок французского комсомола. Вот он, смотри!

— А скажи, Муромцев, как в Италии? Долго ли еще будут терпеть эту жирную черную собаку — Муссолини?

— Ты видел Тельмана? Вот это человек!

— А всё же немцы — неповоротливый народ. За коммунистов голосуют миллионы. Силища-то какая! Чего же они, чудаки, ждут! — И тут же выкладывается бородатый анекдот — почему не удалось Гамбургское восстание: — Собрались восставшие штурмовать вокзал, смотрят — объявление: «Без перронных билетов вход воспрещается». А касса по случаю восстания закрыта. Что тут делать? Подумали-подумали, да и разошлись по домам.

— Ребята, — говорю я, — это плохой анекдот. Его контрики придумали. А за кровь гамбургских пролетариев отвечать придется социал-предателям. Всяким там носке да шейдеманам.

Мой победитель, Витька Шурыгин, хватает меня за плечо:

— Ты тайну хранить умеешь? Дай честное комсомольское, что никому не скажешь.

— Конечно, честное!

— Ну вот… Мы тут одну штуку придумали. Степаха, Колька, я и еще есть ребята. Когда еще в ФЗУ учились, решение приняли и друг другу торжественную клятву дали. Для крепости! Организовали КСМР, что означает «Кружок содействия мировой революции».