Шрифт:
— Митья, я завтра уезжаю. Совсем.
«Неправда! — закричал я. — Никуда ты не уедешь! Не можешь ты уехать, потому что любишь меня и я без тебя не могу. Кто только придумал такую глупость!»
Так я кричал и бушевал внутри себя, молча, потому что губы мои затвердели и я долго не мог произнести ни одного слова. Наконец чужим, хриплым голосом пробормотал:
— Не может быть… Ты… ты… нарочно…
— Нет, Митья, нет. It’s a sad verity, my darling! [15] Меня вызвал Горкич: приготовься, завтра уезжаешь в Англию.
15
Это печальная истина, мой дорогой (англ.).
— А ты? Что ты ему сказала?
— Я сказала: мне не очень хочется теперь. Может, немного потом. Он сказал: нет, товарищ Мак-Грегор, тебя ждут в Глазго, ты очень там нужна. Я сказала: «Уже готова…»
— Но как же ты могла? А я?
— Ты? — Она провела пальцем по моей щеке и опять стала что-то шептать по-английски.
— Ну, нет. Не будет этого. Я тебя не пущу. Никуда ты не уедешь!
— Уеду, — сказала Маргарет. — Завтра.
— Нет, не уедешь. Не можешь уехать. Ты же меня любишь!
Она ухватила своими холодными руками меня за шею и с отчаянием воскликнула:
— Очень! Очень!
Потом стала говорить о том, что она комсомолка и что не может, просто не имеет никакого права думать только о себе. Англия не Советский Союз, а Глазго не Москва. Ведь у нас еще так мало сознательных молодых революционеров, на счету каждый комсомолец. А она член комитета графства. И ее послали в Москву по настоянию Галлахера. Что он скажет, узнав, что Маргарет Мак-Грегор не захотела вернуться в Глазго!
Я слушал прерывистый шепот Маргарет с некоторой досадой. Он мешал мне сосредоточиться. Прямо против меня на оголенной черной ветке клена трепыхался один-единственный уцелевший лист. Я загадал: если ветер не сорвет его, пока мы сидим здесь на скамейке, всё будет хорошо и Маргарет останется. Ветка ходила вверх, вниз, вверх, вниз, вверх, вниз, а листик держался, дерзко сопротивляясь порывам ветра. Молодец, листик! Держись, листик! Ты понимаешь, как это важно.
— …говорил Бил, и я уже поняла — скоро должна уехать.
Вверх, вниз, вверх, вниз… Он всё еще держался.
— …подумаешь-подумаешь и скажешь: моя Маргарет не могла делать иначе.
Когда ветка шла вниз, свет фонаря на мгновение прикасался к поверхности кленового листа, и он загорался темным пламенем. Вспыхивала надежда. И тотчас же гасла… Вверх, вниз…
А Маргарет приводила всё новые и новые доказательства. Она, видите ли, солдат, а для солдата самое позорное — дезертирство. Я почему-то вспомнил: «Укомол закрыт, все ушли на фронт». Так было во время гражданской войны. Но ведь гражданская война давным-давно кончилась. У нас. А на родине Маргарет?
Еще один свистящий порыв ветра. Ах, черт, черт!.. Кленовый листик сорвался с ветки и острокрылой черной бабочкой спланировал на землю. Теперь я знал, что Маргарет завтра уедет. Уедет… Ну а ты бы не уехал? Вот ты собираешься в Германию. Отказался бы ты от поездки потому, что Маджи не хочет расставаться с тобой?
— Ладно, Маджи, — сказал я. — Прости меня. Я всё понимаю.
Мы долго гуляли по бульвару. До последнего трамвая, на котором она должна была ехать в свое общежитие. Она даже не разрешила проводить ее.
Озябшие и измученные, стояли мы на трамвайной остановке. Последний раз сухие холодные губы Маджи коснулись моих.
— Давай встретимся теперь в Глазго. В красном Глазго, — сказала Маргарет. На секунду задумалась, тряхнула бронзовыми кольцами волос, выбившимися из-под берета, и повторила еще раз: — В красном Глазго.
Я с трудом выкарабкался из навалившейся на меня пустоты и кивнул головой:
— Да, да… В Глазго. Конечно, в Глазго.
— И это будет совсем скоро! — убежденно воскликнула Маргарет.
На мгновенье мне померещился огромный незнакомый город и красное знамя, реющее над ним.
— Я буду ждать. Долго. Всегда. My darling…
Она уже стояла на задней площадке прицепного вагона.
Я поднял руку — чужую, одеревеневшую, но у меня уже не хватило сил помахать ею. Так и стоял с поднятой рукой на остановке трамвая.
А трамвай увозил от меня Маргарет.
«ДАН ПРИКАЗ — ЕМУ НА ЗАПАД…»
— Но всё-таки — з а ч е м я еду в Германию?