В следующий понедельник Фрэнси начала работать у Мавинни. Они жили близко, настолько близко, что она даже не могла ездить на велосипеде с зелеными и золотыми птичками в волосах. И даже велосипед, даже горы драгоценностей или волшебное кольцо ничем не помогли Фрэнси, как обычно и бывает. Она в одиночестве пошла в дом, полный комнат и ковров, которые впитывали шаги, как цветной мох; и вдова, миссис Мавинни, в черном платье, как у монашки; и две девочки, одна со сломанной ногой и деревянным костылем, почти мягким, как подушка, в том месте, где Руби опиралась рукой; а другая девочка, Дорис, удивляясь чему-то, сразу об этом сообщала, причем удивлялась она, видимо, постоянно: О, змеи. О, змеи.

Фрэнси накрасила губы помадой, найденной в траве у заповедника, и надела старое пальто, – прислала тетушка Нетти вместе с кучей других вещей, которые «может, девочкам пригодятся».

– До свидания, – пропела ей вслед Дафна.

– До свидания, – сказала Фрэнси. И добавила тоном, которым женщины в фильмах говорят слова прощания своим возлюбленным: – До свидания, школьница.

После этого Дафна не узнавала Фрэнси. Фрэнси была загадочной. Она купила серые брюки, надела их и отправилась в город, в воскресенье, а Боб Уизерс, который не ходил в церковь, но знал, что подумают люди, пытался выпороть Фрэнси за то, что она носит брюки по воскресеньям и ведет себя развязно; однако он не смог. Она выросла.

– Сейчас все такие носят, – сказала Фрэнси.

И отец посмотрел на нее в недоумении и растерянности и сказал жене:

– Девочке нужна дисциплина.

И заявил, что сожжет брюки под медным котлом или отправит Фрэнси в интернат, и что Фрэнси становится похожей на ту их сумасбродную соседку, которая устраивает вечеринки каждый субботний вечер с игрой в бинго и выпивкой. Отец был напуган, и всякий раз, когда видел брюки, он сердился, но теперь не на Фрэнси, а только на ее мать. Казалось, с каждым днем он становился все злее и напуганнее, а счета приходили один за другим.

– На этой неделе чеков больше, чем положено, – говорил он.

А Эми Уизерс краснела и отвечала, что шоколадное печенье предназначено для тетушки Нетти, проезжавшей мимо на экспрессе, что она сладкоежка, а в буфете нельзя купить ничего, кроме булочки с грязной кремовой пеной или шоколадного печенья, или черствого бутерброда, или пирога, и у тетушки Нетти случался разлив желчи, а это портит путешествие.

И отец Фрэнси цеплялся к чему-то еще, будто дергая за каждую нитку и желая проделать наконец дыру, однако то, что их отец пытался порвать и распустить, он сам же всю жизнь и вязал, старательно выводя узор, хотя время постоянно вмешивалось и в лицевую, и в изнаночную стороны, поэтому узор не выходил таким аккуратным, как мечталось. А Фрэнси выглядела счастливой и однажды сфотографировалась в брюках. Она шла по улице, когда ее остановил мужчина и вручил ей талончик с номером, и выяснилось, что он сфотографировал ее в брюках. Получив фотографию, Фрэнси показала ее Дафне, которая заметила:

– Ты здесь будто заплаканная.

Возможно, так оно и было, и Фрэнси не так уж счастлива, как все думали.

Дафна и Фрэнси теперь спали порознь, хотя использовали одно зеркало, перед которым обе вертелись, корчили рожи и улыбались. Фрэнси заняла гостиную. И относилась к своему велосипеду как к чему-то обыденному. Она мало чем делилась. Миссис Мавинни подарила ей вечернее платье с дырявым черным кружевом по подолу, и Фрэнси пошла на танцы – танцульки, как она выразилась – и почти ничего не рассказала Дафне, потому что, по ее словам:

– Ты не поймешь.

– Я пойму, пойму, Фрэнси, честное слово, пойму. Скажи мне.

Фрэнси посмотрела вдаль и произнесла:

– Ладно, Дафна, скажу тебе как женщина женщине. Тебя это не шокирует?

– Меня ничего не шокирует. Меня ведь не шокировала история о почтальоне и Мэй Уэст, правда?

Однако Фрэнси передумала и отказалась говорить. Заявила только, что прекрасно танцует польку милитари тустеп; хотя максина ей нравится больше. Она произносила названия танцев с гордостью, как называют имена друзей и родственников, которыми гордятся:

– Мой дядя управляющий банком.

– Мой двоюродный брат, живущий за границей.

– Но, – сказала Фрэнси, – мне больше всего нравится вальс судьбы. Ну, знаешь, если у тебя правильный партнер. Кстати, ты что-нибудь знаешь о сердцебиении?

Дафна ответила отрицательно, понимая, что от нее этого ждут.

– Ну, если ты танцуешь с правильным партнером, твое сердце бьется в такт его. Ты чувствуешь его сердце, а он твое. Они стучат друг другу в унисон.

– Как будто два теннисных мяча стучат, наверное?

– Что-то вроде, только по-другому.

Тогда Фрэнси отвернулась, потому что свой профиль любила больше, чем анфас, и заломила руки, и с трагическим, но отстраненным и равнодушным видом, сказала:

– Впрочем, тебе не понять, пока не пройдешь через то же, что я. Я страдала. Мы все испытываем сердечную боль, а потом кто-то сравнивает сердце с теннисным мячом.

– Я имела в виду, что он тоже ударяется и подпрыгивает.

– Сердце, – сказала Фрэнси, – похоже на огненный шар.

Вот и все, что она поведала Дафне о танцах, и даже не ответила на вопросы о том, каково это, когда тебя подвозят домой и целуют на прощанье.