— Дорогой друг, если бы они знали твое местонахождение, они достали бы тебя хоть из-под земли.

— Да не волнуйся ты так. Я же мелкая рыбешка.

— Они не прощают, они не забывают.

— Вот, возьми, тут немного бренди. Выпей капельку, это успокоит желудок.

Если бы в этот момент капитан парома решил раскурить свою старую трубку и сказал бы помощнику: «Педро, подержи-ка руль минуту-другую» и, выйдя из рубки, прошел бы на самый край капитанского мостика, что он иногда делал, когда пришвартоваться в порту было почему-нибудь особенно трудно, и перевесился через поручни, он мог бы заметить двух стариков, погруженных в разговор. Один из них был без шляпы, они стояли около перил, передавая фляжку друг другу. Ничего подозрительного в них не было, люди как люди.

Но если бы капитан парома действительно осознавал свой патриотический долг, он повернул бы паром назад и немедленно телеграфировал бы команданте Камилло о том, что на его борту находится государственный преступник, чтобы на причале их встречал батальон вооруженных до зубов десантников.

— Мне уже лучше, — сказал доктор Кохрейн. Он протянул серебряную фляжку обратно. — Вот спасибо!

— Хорошо. Может, сядем на скамейку, вон там, в тени?

— О нет, только не на эту. Давай пройдемся немного подальше.

Доктор Кохрейн упал на скамью, и ее круглые деревянные перекладины неприятно впились ему в ягодицы. Нагретая горячим воздухом табличка, на которой значилось «Салон первого класса» прожигала спину через тонкий пиджак.

— Мне лучше, — повторил он. — Немного лучше.

— Хорошо. Ну, как дела?

— Да все так же. Ничего особенно не меняется. Все, как и раньше. Лица меняются, но только на самой вершине, понимаешь? По правде говоря, форма одного полковника не многим отличается от другого.

— Здесь, на нашем берегу, все обстоит примерно так же. Лозунги другие, а суть одна. Знаешь, жить на другом берегу реки — все равно что смотреть на мир с обратной стороны зеркала.

— Даже странно подумать, как горячо мы верили в наше дело, — тихо сказал доктор Кохрейн.

— Нет, ничего странного. Надежда — это наркотик.

Несколько минут они сидели молча и вдруг, как и бывает со стариками, сентиментально взялись за руки.

— Ладно. А как наш мальчик?

— Хорошо. Очень хорошо, — сказал доктор Кохрейн. — Но он уже давно не мальчик, а взрослый мужчина.

— Ну да, конечно, я понимаю. Понимаю. Просто для меня…

— Ну да, конечно.

— Ты привез книгу?

— Боюсь, в этом году книги пока нет. Я знаю, что он работает над чем-то, только вчера я видел, как он сидел на берегу реки и что-то быстро писал в блокноте, целые страницы исписывал, надеюсь, что на подходе новый роман. Он говорит, что работа спорится. Надеюсь, в будущем году выйдет еще одна книга. Уверен, что привезу ее тебе на следующий день рождения.

— Я так горжусь своим мальчиком, друг мой.

— И правильно делаешь! Он — наше национальное богатство. Никто не понимает нас так, как Чиано. Мы читаем его книги, и нам кажется, что он рядом, разговаривает с нами.

— Ты правда так думаешь? Я рад это слышать! Мне тоже хочется в это верить. Ведь его романы для меня — единственный способ узнать моего мальчика поближе. Он счастлив?

— О чем ты? — Доктор Кохрейн удивленно повертел головой. — Ну и вопрос… А ты счастлив? А я? Спроси меня лучше о том, кто выиграет в лотерею на следующей неделе, о чем-нибудь простом и предсказуемом…

— Ладно… Но он по крайней мере здоров?

— Здоров как бык, и, как всегда, в центре внимания, и вполне состоятелен, и… самое главное… ему ничто не угрожает.

— Это все, о чем я мечтал. Все, чего я когда-либо хотел.

— Знаю.

— Но он так и не женился.

— Что? Нет. Он очень занят, слишком занят для того, чтобы иметь жену.

— Но он не?..

— Что ты! Нет! Успокойся, он любит женщин, и женщины его любят, даже слишком, если хочешь знать.

Доктор Кохрейн решил не упоминать про мадам Оттавио. С одной стороны, Чиано спокойно назначал друзьям встречи у нее в доме, но он мог бы постесняться рассказать о своих излишествах отцу.

— Хорошо. Очень хорошо. Не то чтобы я сильно не одобрял этих… Ну, ты понимаешь…

— Понимаю, — сказал доктор Кохрейн. — Кому же захочется, чтобы его наследник оказался гомиком?

После неловкого молчания, которое, впрочем, длилось недолго, последовал еще один вопрос:

— А как его мать? Как София?

— Все так же. Так же грустна. Она никогда, ты знаешь… — Доктор Кохрейн, по своему обыкновению, не закончил фразу, и она повисла, постепенно растворяясь в воздухе. — В общем, она никогда…