Ни один из друзей, расставшихся в 1812 г. на высокой ноте и демонстрировавших, казалось бы, неизменную привязанность друг к другу, не догадывался тогда, что это была их последняя встреча. Александр I ни разу больше не адресовал Парроту ни единой строки, а также не обсуждал их отношения с каким-либо третьим лицом, поэтому о причинах последовавшего разрыва можно только строить предположения.

Некоторые историки вслед за великим князем Николаем Михайловичем, биографом Александра I и его супруги Елизаветы Алексеевны, возлагают вину за этот разрыв целиком на характер Паррота. Тот якобы, «не имея никакого права», вмешивался в личные отношения императора и императрицы, причем всячески превозносил качества последней, напоминая Александру о его семейном долге (в качестве доказательства обычно цитируется отрывок из «секретной записки» 1810 г.), но в глазах императора такое вмешательство достигало «совсем обратной цели». Как следствие, «вскоре назойливость и излишняя откровенность Паррота надоели императору и привели к окончательному разрыву между ними», поскольку Паррот в 1812 г. проявил новую бестактность, «вздумав заступиться за опального Сперанского» [151] .

Другой биограф Александра I, Н. К. Шильдер, выдвинул иную гипотезу, объясняющую расставание императора с Парротом, – изменения в характере самого Александра. Он обратил внимание на то, что после завершения войны с Наполеоном Александр I отдалился от многих друзей, с которыми его связывали прежние либеральные устремления, и даже от своего воспитателя Лагарпа, к которому царь питал глубокую признательность. «Если в отношениях императора Александра к Лагарпу можно проследить с 1818 года явное охлаждение, то, конечно, не лучшая участь постигла и Паррота», – писал Шильдер. По его мнению, несчастный профессор никак не мог поверить в те перемены, которые совершились в Александре I после 1812 г., в то, «что воззрения их уже разделяет пропасть, что воскресить прошлое представляется невозможным и что оно должно быть предано забвению» [152] . Начало же этих расхождений Шильдер также относит к истории со Сперанским: после нее Паррот каждым своим появлением возвращал Александра I к болезненным воспоминаниям – ведь тот, по мнению биографа, разыграл перед профессором «преднамеренную комедию», обвинив Сперанского в измене, чтобы скрыть собственное отвращение к государственному секретарю, «сведение личных счетов оскорбленного мстительного сердца» [153] . С последним предположением целиком был согласен и биограф Паррота Ф. Бинеман, который также видел основные причины разрыва в событиях, свидетелем и участником которых профессор стал в марте 1812 г. [154]

Не отвергая совсем возможную справедливость этих предположений, нельзя не заметить, что они плохо согласуются с тем развитием дружеских отношений между Александром I и Парротом, которое было исследовано выше. Так, якобы накапливающая у Александра I после 1810 г. обида на профессора за его высказывания об отношениях царя с Елизаветой Алексеевной ничем не подтверждается, а к моменту окончательного разрыва (1816) она должна была бы волей-неволей охладеть после такого количества событий, пережитых царем в 1812–1815 гг. Также летом 1816 г. Александр I признал невиновность Сперанского, т. е. фактически согласился с высказанным в 1812 г. мнением Паррота, что того нельзя было осуждать без тщательного разбирательства. Вообще, представление о том, что в истории со Сперанским Александр I сознательно обманывал профессора, ломал перед ним «комедию» или даже изображал «шекспировскую драму» (как вслед за Шильдером любят писать историки), коренится в некритическом использовании источников и совершенно не совпадает с картиной отношений императора и профессора по их переписке того времени – а потому должно быть отвергнуто [155] .

Конечно, в этих отношениях возникали уже анализированные выше недопонимания и расхождения во мнениях, но до поры до времени оба друга умели их преодолевать. И о том, почему так не случилось в начале 1816 г., скорее должны поведать более близкие к этому времени события, нежели обращение к старым «обидам». Поэтому прежде всего следует обратить внимание на обстоятельства жизни и службы Паррота в 1812–1815 гг.

С 1 августа 1812 г. Паррот вновь, в третий раз вступил в должность ректора Дерптского университета. Если вспомнить, что предыдущее его пребывание в этой должности в 1805/1806 г. было связано с данным императору твердым обещанием удерживать студентов в Дерпте от каких-либо беспорядков, то можно предположить, что и в этот раз Паррот согласился стать ректором из желания как-то помочь Александру I в самую трудную пору его жизни: профессор добровольно принимал на себя обязанности главы университета в разгар Отечественной войны, проявляя тем самым и любовь к родине, и любовь к ее императору (что для Паррота, бесспорно, означало одно и то же).

Однако он не учел, что, по-видимому, впервые в жизни столкнется с противодействием внутри университетской корпорации, которое исходило от профессоров, столь же любивших науку и ненавидевших Наполеона, но более молодых, чем Паррот. Во главе этой «партии» стоял блестяще образованный русский филолог, поэт, друг В. А. Жуковского, 29-летний Андрей Сергеевич Кайсаров [156] . Возможно, ему и близким к нему по возрасту профессорам казалось, что давно уже разменявший пятый десяток лет и к тому же страдающий от периодического обострения болезней Паррот не способен к активному управлению университетом, которое требуется во время войны, или – что более вероятно – особая доверительная связь Паррота с императором, о которой знали все в Дерпте, приведет к тому, что его управление не будет учитывать мнение коллег и окажется слишком своевольным, а это могло бы негативно сказаться в критические минуты. Так или иначе, но Паррот был избран ректором с перевесом против Кайсарова всего в три голоса (из почти тридцати принявших участие в голосовании). Александр I утвердил результаты этих выборов, находясь в Дрисском лагере [157] .

С течением времени война приближалась к Дерпту. 12 июля 1812 г., ровно через месяц после перехода французов через Неман, были сожжены предместья Риги, в результате чего тысячи людей остались без крова и средств к существованию. Беженцы оттуда достигли Дерпта, а вместе с ними пришли и слухи, что возвышенная позиция, на которой находились университетские сооружения, и каменный мост через реку могут стать новым рубежом обороны русской армии. Профессора всерьез вели между собой разговоры о возможном отъезде в глубь России. В этих условиях Паррот выказал необходимое мужество – в своей речи на университетском празднике 13 августа он говорил об обязанностях гражданина на войне, призвал профессоров, студентов и всех присутствующих горожан оказать помощь жителям сгоревшей Риги и тут же объявил для этого сбор денег по подписке [158] .

Совместные проявления патриотизма, увы, не смогли погасить внутренние конфликты в профессорской среде. Хотя Кайсаров еще в июне уехал в армию, но его друг и единомышленник по университету, приглашенный в Дерпт в 1811 г. на кафедру анатомии, профессор Карл Фридрих Бурдах развернул активное противостояние с ректором. Талантливый 35-летний ученый, приверженец новейших идей натурфилософии Ф. Шеллинга, прибывший из Лейпцигского университета, Бурдах считал, что еще во время своего переезда столкнулся с несправедливостью, когда университетский Совет по настоянию «сторонников Паррота» пытался сэкономить, недоплатив ему путевые издержки в дукатах (что, скорее всего, объяснялось плачевным состоянием казны университета из-за падения курса рубля). Не оценил Бурдах и инициированный Парротом общий сбор пожертвований: по его мнению, «достойная цель предполагает и достойные средства», он же не хотел, чтобы его благотворительность «пришпоривали, чтобы сойти за патриота».

Но действительно острым конфликт Бурдаха с ректором стал в конце 1812 г., когда последний выступил на необычном для него медицинском поприще. Паррот сначала пытался опробовать на одном из товарищей, а затем опубликовал 22 октября в городской газете Риги метод лечения нервных болезней уксусом (исходя из предположения, что любое расстройство нервов вызывается переизбытком в организме желчи). Во второй половине ноября Паррот отправился в Рижский военный госпиталь, где начал лечить больных уксусом и, судя по обнародованному им отчету, за неделю поставил на ноги шестерых из тринадцати, а еще у троих добился значительного улучшения (впрочем, по словам Бурдаха, некоторые из них позже скончались). За такие успехи попечитель Клингер и рижский генерал-губернатор Ф. О. Паулуччи сделали представление министру о награждении Паррота от имени императора.