Шрифт:
Но образ Ланселота, мелькнув в зеркале, заставил леди навлечь на себя проклятье и погибнуть:
Забыт станок, забыт узор, В окно увидел жадный взор Купавы, шлем, коня, простор, Вдали зубчатый Камелот. Порвалась ткань с игрой огня, Разбилось зеркало, звеня, «Беда! Проклятье ждёт меня!» Воскликнула Шалот. … Шумя, туманилась волна, И, как провидец, в блеске сна, Взирала пристально она, Глядя на дальний Камелот. И день померкнул вдалеке, Она лежала в челноке, И волны мчали по реке Волшебницу Шалот.Уильям Холман Хант, Эвард Роберт Хьюз. Леди из Шалотт. 1905
… И смолк напев её скорбей, И вот уж кровь остыла в ней, И вот затмился взор очей, Глядя на сонный Камелот. И прежде чем ладья, светла, До дома первого дошла, Со звуком песни умерла Волшебница Шалот.К этому сюжету обращались многие прерафаэлиты и художники, оказавшиеся под их влиянием. Уильям Хант выбрал момент, которого не было в стихотворении – леди опутывают нити ткацкого станка, она сопротивляется, чтобы взглянуть в окно и увидеть Ланселота. Известно, что Теннисон был недоволен такой «отсебятиной».
Сходным образом почти десятилетием ранее изобразил эту сцену Уотерхаус в картине «Леди из Шалотт смотрит на Ланселота»: здесь тоже показаны спутанные нитями ноги и напряженная поза героини.
Написанная несколькими годами позднее картина «Психея открывает дверь в сад Эроса» перекликается с полотном «Леди из Шалотт» сюжетом, композицией и пластикой: одинокая женская фигура в ниспадающем складками платье, придерживая одежды рукой, открывает для себя запретное. Неоэллинизм и прерафаэлитизм соединяются в обеих картинах в органичное целое.
Еще один вариант сюжета о леди из Шалотт посвящен финалу поэмы: умирающая от любви к Ланселоту леди Элейн плывет к Камелоту в своей украшенной лодке, но ей не суждено увидеть ни город, ни Ланселота.
Джон Уильям Уотерхаус. Леди из Шалотт смотрит на Ланселота. 1896
Джон Уильям Уотерхаус. Психея открывает дверь в сад Эроса. 1904
Джон Уильям Уотерхаус. Леди из Шалотт. 1888
Здесь Уотерхаус уже активнее использует традиции прерафаэлитов. Множество деталей разъясняют сюжет: гаснущие свечи и распятие на носу лодки – символ жертвенной и скорой смерти, цепь на запястье – символ несвободы, белые одежды – символ невинности. А гобелен, который леди так и не успела окончить, плещется в воде, он не более чем замена настоящей жизни, которую ей не довелось узнать и почувствовать.
Поздние прерафаэлиты, несмотря на воцарившийся в искусстве модерн, все еще блюли верность традициям Братства с их повествовательностью и чрезмерной детализированностью. В некотором отношении они остались на прежних позициях, приспосабливая восточные и классические веяния к прерафаэлитской повествовательности, нежели двигаясь вместе с ними к большей условности стиля.
Уильям Моррис: коммерческий успех высокого стиля
Новации 1860–1970-х годов не получили распространения в среде живописцев-академиков, продолжавших отдавать предпочтение незамысловатым и легким для восприятия сюжетам. Изображая детей, животных, пейзажи, популярные сцены из истории, они заведомо избирали художественный язык, понятный широкому слою любителей искусства. Их целью было не воспитание вкуса, а привлечение внимания зрителя. Это приводило к все более узкой спецификации каждого жанра: например, в рамках пейзажной живописи, появились живописцы, писавшие исключительно времена года – такие как Джордж Викат Коул, Джозеф Факухарстен – или сельские виды, как Бенджамин Уильямс Лидер.
Изображая современную жизнь, одни художники отдавали предпочтение жизни светского общества, другие – сюжетам на социальные темы. И в конце XIX века некогда прогрессивная лондонская Королевская академия художеств превратилась в консервативное учреждение, далекое от реальных процессов, происходящих в современном искусстве.
Противостояние академизма с его идиллическими пейзажами, трогательными детишками и зверушками, вызывающими у зрителя узнавание и умиление – и будоражащей экзотики, которую привнесли в английское искусство художники круга прерафаэлитов, могло закончиться для них поражением и забвением. Формы, созданные талантом Россетти, могли остаться не более чем отдельными казусами и утонуть в массе подделок «под средневековье». Чтобы превратить разрозненные художественные произведения в самостоятельное направление в искусстве, потребовалось вмешательство человека, способного решить проблему распространения стиля в кругу викторианской публики. Им стал Уильям Моррис, основатель коммерческой фирмы, выпускавшей предметы интерьерной декорации в стиле прерафаэлитизма на протяжении полувека. Сейчас это называют дизайном, но в середине викторианской эпохи такого понятия не существовало. Его еще предстояло создать.
Джордж Викат Коул. Отдых жнецов. 1865
Верный последователь теории Рёскина, Уильям Моррис считал, что «уродливая цивилизация превратила весь исторический прогресс в бессвязную нелепость», отделив труд от творчества, а искусство от ремесла. Социалист-утопист, он горячо выступал за «всеобщий труд, полезный и радостный», а ремесло ставил в ряд с «изящными искусствами», стремясь повысить престиж ручного труда.