Хозяин слушает и вспоминает о своих студенческих мечтах переехать в столицу. Хозяйка даже не слушает. Она вся горит одной мыслью о том, как она будет завтра у Пануровых передавать все это своими словами. А маленький гимназист так впился широко раскрытыми глазами в гостя, что становится непонятным, какие нечуткие люди вывели ему годовое три с минусом в графе: внимание.

— Вы бы скушали вареньица…

В голосе у хозяйки, действительно, просьба. Она пододвигает блюдечко, полное громадных черных вишен, и разовравшемуся гостю становится неудобно. Он вспоминает. как опытная столичная хозяйка, переложив на чужое блюдечко лишнюю ягоду, быстро вывертывает ее в бочку с полуфунтом тягучего купленного недоразумения, над которым кто-то по неосторожности или сознательному умыслу налепил бумажку с названием ягоды.

Иногда разговор затихает, и В полумраке, пока еще не зажгли лампу, чувствуешь, как вместе с темнотой над уютной комнатой висит какое-то непривычное чувство дружелюбия и общей благодарности к вам за то, что вы свежий, не уснувший человек, пришли и десятками пустых слов о чем-то другом, не похожим на жизнь хозяев, тронули добрые и позевывающие души.

VI

Когда вы уедете, о вас, конечно, будут говорить еще долго. Не всегда хорошо, но все же будут скучать. Через год вы получите написанное незнакомым почерком письмо, подписанное такой же незнакомой фамилией.

— Зиняков… Кто такой Зиняков?.. Шура, у тебя нет такого знакомого?

А в письме подробно и как-то заискивающе говорится о той жизни, которую вы случайно задели.

— У нас все то же. Если вы помните инспектора, — у него родилась дочка. Весной приезжала новая труппа.

У нас теперь два клуба, только в одном бывать неприлично. С Лизочкой вы поступили, не сердитесь, нехорошо, не придя в сад проститься. Она долго скучала. Она хочет ехать на курсы…

Вы уже ничего не помните. Инспекторская девочка не интересна. Лизочка — как ее фамилия?.. Может быть, это та девица, которая пела на любительском концерте, а может быть, та, которая умела ездить на велосипеде…

Но от этих писем всегда веет тем былым, от которого хорошо и грустно. Такие письма похожи на женские глаза, провожающие поезд с близким.

* * *

Я не знаю, но почему-то мне всегда, в весенние вечера, когда хочется куда-то уехать, бросить все влезшее в душу, вспоминаются эти маленькие уголки. Может быть, там, куда едут осторожно экономящие люди с заграничными паспортами, дома перевиты цветами, люди, пронизанные солнцем, вежливы и интересны, может быть, там моря серебряные в лунные вечера, но мне почему-то хочется отдохнуть от жизни, убежать от всего только в те маленькие глухие утолки, где нет ничего кричащего о своей красоте, ничего захватывающего и волнующего…

Мученики

Ни одним из физических недостатков люди так неохотно мирятся, как с толщиной.

Человек, лишившийся ноги, быстро привыкает к своей деревяшке, и, если бы в один странный день у него неожиданно выросла свежая нога, он, наверное, был бы не только удивлен, но даже немного обижен.

— Ишь ты… лезет… Нашла когда… — с укором обратился бы он к ноге, — подумаешь, цаца какая…

Человек с оторванным ухом просто забывает о нем и очень сухо принимает все сожаления окружающих.

— На мой век и одного хватит. У рыбы совсем нет, а подите приступитесь к ней. Осетрина — три рубля фунт, а в фунте и смотреть нечего. Кожа да жир…

Толстяки, наоборот, вечные мученики.

* * *

Узнав в одно из хмурых утр, что необходимая часть туалета решительно отказывается обхватить бренное тело и уныло напоминает о полноте тех лет, когда обладатель тела бегал за голубями и играл в бабки, — толстеющий человек с омраченным лицом начинает допытываться у близких:

— Я, кажется, немножко того… Толстею…

Близкий близкому волк. Обрадовавшись случаю сказать что-нибудь неприятное, он всматривается в фигуру и лицо спрашивающего и с нескрываемым восторгом делится свежими впечатлениями:

— Здорово, брат… Вовсю расползаешься…

— Неужели вовсю? — унылым эхом переспрашивает несчастный.

— Еще бы. Самому пора знать. Третий подбородок растет.

— А хоть четвертый. — обижается толстеющий человек, — не твой, кажется… Я своими подбородками никому жить не мешаю, а ты своим кашлем…

— Кто кашляет, а кто живот растит, — обижается близкий и змеино добавляет: — Смотри, перед Пасхой в деревню не уезжай — заколют.

Жизнь толстеющего человека уже отравлена.

* * *

В тот же вечер, когда все уйдут или разбредутся спать, он останавливается перед зеркалом и мрачно смотрит на холодное стекло, уныло и покорно рассказывающее всю безвыходную правду: и о двух лишних подбородках, и об апоплексической багровой складке на шее, и о фигуре, отгоняющей мысль об изящно сшитой визитке.