— Приготовься торжественно встретить твоих беглецов. К вечеру они будут в наших руках.

Игра в кошки-мышки. Каким бы ни был твой противник, не относись к нему с пренебрежением, только тогда победа принесет тебе удовлетворение.

— Не дожил Ярослав, — продолжал он. — Я многое хотел ему доказать. Да и вам тоже. Как Венета?.. — неожиданно спросил он, и голос его стал еще тверже.

— Оставь ее в покое хотя бы сейчас.

— А обо мне кто подумает? Свою мать она извела. Меня осрамила перед всем миром. В благодарность...

— Благодарность будем искать на том свете, — вставил я, и это привело его в ярость.

— Твоя скоро и в церковь поведет тебя. Тоже мне божьи овечки... Кем же я командовал в горах, когда мы были партизанами? Если бы знал, всех до одного бросил бы там на произвол судьбы. Оказалось, что вы с червоточинкой, с гнильцой.

— Похороны состоятся в шестнадцать часов.

— Сам знаю!

— Не опаздывай! Зима. Быстро смеркается.

— Ярославу некуда спешить. А остальное — наша забота.

Я повесил трубку. До чего же он озлобился на весь мир! И себя возненавидел за то, что проявил слабость, что вынужден отступать.

Снег перестал. Сапоги скользили по размокшей земле, я оставлял после себя медвежьи следы. Третий батальон возвращался с занятия, первого большого занятия после его сформирования и после прихода Павла.

Солдаты вернулись в сарай. А пулеметная рота продолжала петь и маршировать на месте, и песня звучала все громче. Павел стоял на небольшой высотке и наблюдал за солдатами. Я знал, что сейчас у него легко на душе, что в этот момент он не думает ни о Драгане, ни о своих личных делах, и поэтому прошел мимо. Меня он даже не заметил...

У меня хватало и других забот. Моя верховая лошадь Бианка заболела после утренних скачек. Трудно мне будет без нее. Она понимала меня ну совсем как человек. Три раза сегодня я был у нее. Она меня чуяла издалека и начинала тихо ржать, словно бы жалуясь мне, и все ласково терлась головой об рукав моей шинели.

Вдруг передо мной появился солдат. Шинель доходила ему чуть ли не до пят.

— Я нашел это под сбруей лошади, — сказал он и подал мне измятый конверт. Только тогда я узнал в нем нового ездового. — Он адресован вам. Может быть...

Я взял письмо и вскрыл конверт.

«Товарищ майор!

Прощай, батя... Я простой человек, но не могу уехать, не высказав своей боли. А она как черная пиявка. В нашем селе прикончили человека. Молодого парня. И оклевотали меня, потому что мы вместе сидели в гостях у одной девушки. Оставляю и судебную повестку, чтобы ты убедился, что я тебя не обманываю. Я хотел все тебе рассказать, но мне стало стыдно. Как вдруг сразу тебе сказать, что меня вызывают в суд из-за убийства? Понимаю, если бы я его убил. А у меня даже в мыслях не было такого. Есть плохие люди в нашем селе. Они сводят счеты. Не хочется мне сидеть в тюрьме из-за клеветы. Поэтому я нашел приятеля, и мы уходим. Да так далеко, чтобы нас но могли найти. Так прощай же, батя. Пока буду жив, мне будет стыдно перед тобой, но нет другого выхода.

Твой ездовой Кочо Ангелов».

Я читал и бледнел, а солдат замер передо мной в ожидании. Чего ждал, он и сам не знал.

— Иди к лошадям! — рассердился я, а он почесывал шею и продолжал стоять передо мной.

— Я, — сказал он, — его знал очень хорошо. Ну, этого, Ангелова. Он не может быть врагом. Накануне ночью, перед тем как бежать, он лежал в соломе возле коней и плакал. Я отругал его. Он повернулся на другой бок и продолжал вздыхать, а слезы все лились и лились. У меня одно на уме, товарищ майор. Наверное, он еще вернется. Его что-то мучает, поэтому он и сбежал. А так он неплохой человек.

Я положил письмо в карман и пошел, так и не ответив новому ездовому, что я думаю об Ангелове. Я мечтал только об одном — увидеть его живым. Каким бы солдатом он стал, каким солдатом! Он и сейчас перед моими глазами. Выпрямится на козлах, заломит фуражку набекрень и спрашивает:

— Какую для вас спеть, товарищ майор? Любовную или бунтарскую?

— И ту и другую, Кочо, по очереди. — И он пел. Его песня сливалась со звоном бубенцов, а он слегка наклонялся ко мне, чтобы слова слышал только я.

Я хотел позвонить Драгану, чтобы прочитать ему письмо, но с каждым шагом это желание ослабевало. А если он скажет, что я пытаюсь подстраховать сам себя? Если отнесется с насмешкой к откровениям сбитого с толку парня? Умеет ли Драган прощать? Почему он такой упрямый и никому не верит? Ведь мы-то все ему верили и шли за ним. Чем мы заслужили его недоверие? А я? Есть ли у меня право не верить этому письму? Я не скрывал, что ездовой стал близким мне человеком, что с ним дни мои текли легче. Он каким-то образом связывал меня с моим прошлым, с моим родовым корнем. Нужно ли проходить мимо боли других, лишь бы сохранить свое собственное спокойствие?.. Если бы Ярослав был жив...