Первому Бонапарту, как бы велик он ни был, нисколько не удалось достичь единодушия среди своих соотечественников. Напротив, его племянник, сильный благодаря наполеоновской легенде, парадоксально развившейся в период после Ста дней (1815) и до 2 декабря (1851 года), сумел создать себе привлекательный образ. Он проводил официальные визиты на Корсику. На местах он после серьезных исследований пытался вводить разнообразные полезные новшества, некоторые из них не остались пустыми словами; он удовлетворял требованиям среднего класса острова, класса богатых горожан, адвокатов, юристов, позволяя им занимать значительные посты вплоть до правительства, и в префектурах. Так стала подтверждаться традиция, уже обозначенная тогда, корсиканского чиновничьего аппарата; она продлилась вплоть до времени наших президентов. Кроме того, так восхваляемое процветание времен Второй империи, несмотря на то, что в это время на острове уровень жизни оставался низким, и бедность была просто шокирующей, — это не пустой звук; оно коснулось области транспорта (развитие железнодорожного и пароходного сообщения), сельского хозяйства (использование земли собственниками и арендаторами частично торжествовало над традиционными требованиями перегона овец в горы и права пасти скот на неогороженных полях после уборки урожая, которые всегда исходили от пастухов). Такой рост мало коснулся промышленности, несмотря на присутствие доменных печей в Солензара и Тога. Они не давали больших результатов. Преступность, оставаясь впечатляющей, упала примерно до сорока убийств в год при Наполеоне III, благодаря улучшению нравов и мерам предосторожности, которые принимали бдительные жандармы.

Конфликт (бедственный) 1870–1871 годов вывел и Корсику также на трудный виток. Бонапартизм оставался сильным на острове под эгидой таких политиков, как Гавини, Аббатуччи, Касабьянка. Вскоре конъюнктура навязала при соединение к Республике. Это был крайне деликатный переход: левые силы на континенте охотно культивировали антикорсиканские настроения, они имели тенденцию идентифицировать остров с потерпевшей поражение династией Наполеона. Наке, как кажется, крикнул бы в то время: «Смерть корсиканцам». Клемансо даже рассматривал вопрос о том, чтобы отказаться от этого департамента, рискуя тем, что итальянцы опять заберут его себе. Тем не менее, вечная гибкость кланов, вероятно, увлеченных верностью, но по своей природе склонных отдаваться в руки наиболее привлекательной для них силы, позволила разрядить обстановку. Символом этой политической метаморфозы явился такой удивительный человек, как Эмманюэль Арен: он олицетворял собой присоединение большинства членов местной элиты к республиканцам. Свершившееся таким образом превращение еще более энергично утвердило новую волну офранцуживания острова, призванного своей новой «сущностью» влиться в сложные повороты континентальной политики. Арен (родившийся в 1856 году) по своему происхождению был наполовину южным французом, наполовину корсиканцем, республиканцем-оппортунистом, на самом деле, он распределял невысокие административные посты среди своих соотечественников; он опирался на кланы: оказывал услуги, взамен он просил поддержки, в частности, на выборах. Он без усилий выдвинулся среди некоторых островитян, которые считали, что власть не делает подарков, если только сама их не получает или если она вынуждена их жаловать из-за давления со стороны некоего эффективного «поршня».

Присутствие кланов прослеживается под этими разнообразными практическими мерами. Оно было хорошо описано в 1887 году журналистом с континента Полем Бурд [172] в «Тан»:

«Причина принадлежности к клану, — пишет этот наблюдатель, — это доминирующая потребность индивидуумов иметь союзников, чтобы вызывать к себе уважение и защитить себя; идея долга была сформирована на Корсике на этой потребности. Все моральные обязательства имели своей целью силу клана; то, что полезно для клана, — хорошо, то, что вредит ему, — плохо. И наоборот, то, что полезно для конкурирующих кланов, — плохо, то, что им вредит, — хорошо. Таковы принципы, в основе которых лежит инстинкт самосохранения. Дело чести, тем более настоятельное, чем живее страсти и чем больше повседневные опасности, требует абсолютной жертвы всеобщего сознания в пользу объединения. Какие-либо поступки имеют значение только по отношению к этому интересу. Колебаться в оказании покровительства члену клана, каким бы беззаконным это покровительство ни было, в оказании помощи члену клана, какое бы преступление он ни совершил, ударить по врагу клана, каким бы жестоким ни был этот удар, — это значит предать клан, потому что это значило его ослабить; это значило пренебречь своим долгом по отношению к тем, с кем вы связаны. Часто на Корсике встречаются такие случаи, когда бесчестно не совершать то, что в других странах бесчестно совершать (…). Завоевать мэрию не значило только повязать шарф-триколор своему политическому единоверцу. Это значило получить в свое распоряжение имущество коммун (…). Это значило взять в свои руки распределение налога на движимое имущество, заручиться благосклонностью сельской полиции в борьбе с правонарушениями в деревне; это значило иметь возможность производить сертификаты о бедности, чтобы избежать выплат штрафов, иметь возможность получать убедительные доказательства, подлинные или фальшивые, если приходилось просить о чем-либо правительство. Победить на выборах генерального советника — это значило приобрести себе адвоката в делах бюджета департамента. Выдвинуть депутата — это значило широко открыть тот источник привилегий, к которому так тянулась Корсика. Тогда как в деревенской жизни (если терпели поражение) каждый час люди чувствовали на себе руку врага в виде бесконечных случаев отказа в правосудии, попустительства, расточаемого противникам. И это двойное мучение, особенно тяжелое для корсиканца, — терпеть муки от врага и не иметь возможности за них отомстить».

Политики работали над островным «тестом», состав которого изменился. За столетие, прошедшее с конца XVIII века, население Корсики увеличилось со 150 000, затем 180 000, до 200 000 жителей. Такой демографический рост активизировал экономику, как мы видели раньше, говоря об Июльской монархии и Второй империи. В 1951 году, после полувекового упадка, численность населения вновь упала примерно до 165 000 жителей, если исправить погрешности статистики, которыми мы обязаны «счетчикам переписи населения», постоянно приписывавшим к жителям своей деревни тех, кто эмигрировал на континент.

В ходе первой фазы, в течение XIX века, рост населения вызвал соответственное увеличение засеянных пашен. Наибольшая их площадь, кажется, пришлась на 1873 год — 74 000 гектаров. Под влиянием конкуренции, которую составляли мука и зерно, импортируемые с континента, «площадь засеянных земель — отмечает Помпони, — упала впоследствии до 35 000 гектаров в 1885 году и до 14 000 гектаров около 1900 года». Можно до бесконечности спорить о достоверности этих цифр, в регионе, где статистики были мало достойны доверия. Важно, что в эту поворотную эпоху вырисовываются контуры современного лица Корсики: заброшенные поля, террасы, вновь ставшие целиной. Как это отличается, например, от современной Греции, сейчас, как и всегда, покрытой оливковыми рощами. Не будем уже и говорить о Тунисе… Бывшим островитянам от этого не стало хуже: эмигрировав на континент, они находят себе в сфере обслуживания работу не такую доходную, но более приятную, чем та, которой занимались их предки в сельском хозяйстве родной страны. «Земля низко [173] ». Но то, что составляет счастье корсиканцев, или подобие счастья для многих из них, напротив, порождает несчастную, или незавидную на первый взгляд, судьбу Корсики. Упадок сельского хозяйства коснулся также каштанов, оставивших свой отпечаток, однако, в сердце национального сознания; некоторые владельцы этих деревьев, еще до 1914 года, предпочли срубить этот свой «капитал», чтобы распилить стволы на доски: их продажа, достаточно рентабельная, могла дать, например, деньги на то, чтобы оплатить учебу ребенка в лицее. Невозможно найти лучшую иллюстрацию для того, чтобы показать прямой переход от первичного сектора к сфере услуг. Пространство, называемое «вторичным сектором», то есть промышленным, в прямом смысле перепрыгивается с разбега.

Корсика или скорее корсиканцы быстро перешли от традиционного общества к постиндустриальному обществу, обществу услуг; они миновали промежуточный этап, столь частый на континенте, этап заводов. Можно ли, с разумной точки зрения, их в этом упрекать? Таким же образом ослабело производство оливкового масла в Баланьи (из-за конкуренции со стороны тунисцев или марсельских заводов по производству масла, и оно дошло до достаточно низкой отметки начиная с 1910 года). На мысе Корсика пришли в упадок виноградники, пораженные филоксерой; весь их размах вернулся значительно позже (но с географическим перемещением их ближе к восточной равнине), благодаря, в частности, приезду французов из Алжира — христиан, евреев или агностиков — на протяжении второй половины XX века, которых в высшей степени невзлюбили «местные». Миграционные перемещения согласовывались с этим неустойчивым движением. Уменьшился поток итальянских рабочих, или «lucchesi» (из Лукки), ранее занятых на сельскохозяйственных работах, которые быстро сливались с местным населением, несмотря на изначальное некоторое презрение к ним. Все большее число людей уезжало, чтобы пополнить ряды французского чиновничества как континентального, так и колониального: корсиканская диаспора населяет Буш-дю-Рон, Париж …и колониальную империю во времена ее апогея. И наконец, прямо как когда-то бретонцы во флоте, островитяне играют важную роль в наземных войсках, в частности, на уровне кадровых офицеров, младших офицеров и других. Известная всем любовь корсиканцев к огнестрельному оружию среди других качеств, более важных и более привлекательных, определила их на эти главные функции. Они их выполняли и собственно в армии, и в жандармерии, среди охранников тюрем, в полиции и т. д. Без Корсики французское государство было бы абсолютно не таким, каким его узнали в XX веке.

Эмиграция (современная аналогичным явлениям на Сицилии или в Калабрии) бросает двойной вызов: вызов местной бедности и в еще большей степени тот вызов, который предлагает, за морями, континентальный уровень жизни, здраво оцененный заинтересованными людьми, особенно когда они молоды, полны динамизма и желания улучшить свою судьбу. Многочисленные случаи отъезда выражают попросту желание продвинуться в обществе. Много раз это желание достигало своей цели, но ценой потери корней: потомки корсиканских эмигрантов во Франции принадлежат сейчас к средним или высшим слоям общества. Однако, в некоторых случаях эмигранты первого поколения «специализировались» (за неимением лучшего приложения сил?) на преступности или сутенерстве в злачных кварталах больших городов (Марсель).

Эмиграция — это одновременно лучший и худший выбор. Она открывает новые перспективы для динамичных молодых людей (и девушек). Эти юноши, и даже девушки, занимают в (достаточно) гостеприимной Франции поначалу скромное положение, но часто более высокое, чем то, которым «наслаждались» на первых порах сицилийцы, перебравшиеся в Северную Америку, где они получали самую тяжелую фабричную работу. (Потомки этих новых американцев также несколько десятилетий спустя достигли уровня среднего класса). Однако отъезд за границу, в перспективе сулящий обогащение тем, кто уезжает, заслуживает некоторого сожаления с точки зрения тех упрямцев, остающихся на корсиканской земле. География острова, почти полностью занятого горами, не способствует тому, чтобы удержать население, которое, как и в остальных частях Франции, стремится покинуть гористую местность и перебраться в места с плодородными землями и благоприятными условиями для проживания. А таких мест, в любом случае, на Корсике немного, зато, напротив, хватает на обширных континентальных равнинах. Корсика — демографический антициклон: всеми силами она забрасывает на север через Средиземное море динамичное и честолюбивое население. Корсиканцы возвращаются в свою страну лишь выйдя на пенсию, даже чтобы воздвигнуть там гигантские усыпальницы, которые навсегда отмечают собой некоторые обрывистые пейзажи. Одно нелюбезное выражение прижилось в фольклоре, направленном против островитян, к несчастью, слишком распространенном во Франции: «Корсика экспортирует чиновников и импортирует пенсионеров». На местах, однако, вокруг требований самостоятельности формируется новое течение. За это борются инициативные группы профсоюзов и Союз работников сельского хозяйства. Начиная с 1900 года идея корсиканской партии была выдвинута, в соответствии, невольном или сознательном, с аналогичными явлениями во Фландрии, в Бретани… С 1896 по 1903 годы в прессе и в жизни организаций принимает определенную форму понятие защиты корсиканского языка как такового, его отличие от итальянского и, конечно, от французского. Идея или само слово «автономия» циркулируют еще до начала Первой мировой войны в определенных кругах; некий Сайту Казанова поносил «matrigna» («мачеху», другими словами, Францию), которая, как он нам говорил, ни в каком случае не раздает «знаменитое сокровище из отвисшей груди». Пожелания, которые высказывает Казанова в пользу обретения регионального самосознания, укореняются среди правых католических сил: это практически всеобщая особенность регионалистских движений, как до, так и после 1914–1918 годов. Одновременно корсиканцы (или, по меньшей мере, самые активные из них) упорно продолжают «голосовать ногами», короче говоря, уезжать из родной страны. Итак, расхождение местных жителей с французской общностью не было ни всеобщим, ни однозначным.