В мастерских Нисидзина, где работают на ручных станках, довольно редко случается, что ткаческое умение передается от отца к сыну на протяжении трех поколений. Ручное ткачество — своего рода искусство. И если отец был выдающимся ткачом, это вовсе не означает, что таким же мастером станет его сын. Даже если он не лентяйничает, почивая на лаврах отцовского таланта, а старается овладеть секретами мастерства.

Бывает и так: ребенка с четырех-пяти лет обучают мотать нитки. В десять — двенадцать он уже осваивает ткацкий станок и начинает самостоятельно выполнять несложные заказы. Поэтому, когда у владельца мастерской много детей, это залог процветания. Работу мотальщиц выполняют и пожилые женщины лет шестидесяти, а то и семидесяти. И нередко в мастерских можно увидеть, как, сидя друг против друга, мотают нитки бабушка и внучка.

В доме Сосукэ только одна мотальщица — его далеко не молодая жена. Работает она, не разгибая спины, с утра до вечера и с годами становится все более молчаливой.

У Сосукэ три сына. Каждый ткет пояса на высоком ткацком станке такабата.

Владелец мастерской с тремя станками считается зажиточным, но есть мастерские с одним станком, есть ткачи, которым приходится брать станок в аренду.

Выдающееся мастерство Хидэо, в котором он, как признался Сосукэ, превзошел отца, было известно и мануфактурщикам, и оптовым торговцам.

— Хидэо, эй, Хидэо! — крикнул Сосукэ, но тот, видимо, не слышал.

В отличие от машинных станков ручные изготовлены из дерева и не создают сильного шума, но станок Хидэо был самым дальним, и юноша, сосредоточенно ткавший двусторонний пояс — работа особой сложности, — не услышал отца.

— Мать, позови-ка Хидэо, — обратился Сосукэ к жене.

— Иду. — Она смела с колен обрывки ниток и, постукивая кулаками по пояснице, направилась по коридору с земляным полом к станку, за которым работал сын.

Хидэо остановил бёрдо и поглядел в сторону Такитиро, но поднялся не сразу, — должно быть, устал. Увидев гостя, он не решился даже потянуться, чтобы расправить затекшую спину, лишь вытер лицо и, приблизившись к Такитиро, хмуро промолвил:

— Добро пожаловать в нашу грязную лачугу. — Он весь еще был там, в работе.

— Господин Сада изготовил эскиз и просит выткать по нему пояс, — сказал отец.

— Вот как? — равнодушно отозвался Хидэо.

— Это — особый пояс, и думаю, лучше бы взяться за него тебе.

— Наверное, для барышни, для госпожи Тиэко? — Хидэо впервые поглядел на Саду.

— Он сегодня с раннего утра за станком, должно быть, устал, — извиняющимся тоном сказал Сосукэ, пытаясь сгладить нелюбезность сына.

Хидэо молчал.

— Если не вкладывать душу, хорошей вещи не сделаешь, — ответил Такитиро, давая понять, что не сердится.

— Ничего особенного, обыкновенный двусторонний пояс, а вот не дает покоя… Прошу прощения, что не приветствовал вас как подобает. — Хидэо слегка поклонился.

Такитиро кивнул:

— Чего уж там, настоящий мастер иначе не может.

— Когда приходится ткать заурядную вещь, работать вдвойне тяжко. — Юноша опустил голову.

— Учти, Хидэо, господин Сада принес необычный рисунок. Он уединился в женском монастыре в Саге и долго работал над ним. Это не на продажу, — строго сказал отец.

— Вот как? Значит, в Саге…

— Постарайся выткать как можно лучше.

— Слушаюсь.

Равнодушие Хидэо умерило радостное возбуждение, с каким Такитиро вошел в мастерскую Отомо. Он развернул эскиз и положил перед Хидэо.

— …

— Не нравится? — робко спросил Такитиро.

— …

— Хидэо, — воскликнул Сосукэ, не выдержав упорного молчания сына, — отвечай, когда спрашивают. Ты ведешь себя неприлично.

— Я ткач, — произнес наконец юноша, не поднимая головы, — и мне нужно время, чтобы изучить рисунок господина Сада. Работа необычная, кое-как ее делать нельзя — ведь это пояс для госпожи Тиэко.

— Вот и я о том же толкую, — закивал Сосукэ. Его удивляло странное поведение сына.

— Значит, тебе не нравится? — на этот раз вопрос Такитиро прозвучал резко.

— Замечательный рисунок, — спокойно возразил Хидэо. — Разве я сказал, что он мне не нравится?

— На словах — нет, но в душе… Вижу по твоим глазам.

— Что вы видите?

— Что вижу?! — Такитиро резко встал и влепил Хидэо пощечину. Юноша не попытался даже уклониться.

— Бейте сколько угодно. Я и в мыслях не имел, что ваш рисунок плох, — оживился Хидэо. Должно быть, пощечина смахнула безразличие с его лица. — Нижайше прошу прощения, господин Сада. — Хидэо склонился в поклоне, коснувшись ладонями пола. Он даже не решился прикрыть рукой пылавшую от удара щеку.